08 Авг Трудно первые 10 лет

Трус Леонид Соломонович родился 19 ноября 1928 года в Орше. Отец – Соломон Трус преподавал историю, был одним из организаторов советской власти в Беларуси. Мать – Эйдля Гельфанд работала учительницей математики. В 1930-е годы семья переехала в Минск. В 37-м отца исключили из коммунистической партии.

27 июля 1941 года буквально за несколько часов до прихода гитлеровцев семья вышла из Минска. И начались скитания мальчишки по воюющей стране: бомбежки эшелонов с эвакуированными, голодуха, сын полка, ученик ФЗУ, токарь на танковом заводе в Свердловске. Здесь за попытки отстаивать права приехавших вместе с ним молодых рабочих его дважды осудили по ложным обвинениям “за прогул” и приговорили “к принудительным работам по месту работы” с удержанием части хлебного пайка. Выжил подросток лишь благодаря дополнительному питанию, выдававшемуся за перевыполнение производственных норм в полтора раза.

Окончив вечернюю школу, в 1948 г. Леонид Трус женился (вскоре у него родились дочь и сын) и поступил в Уральский политехнический институт (г. Свердловск). Но в мае 1951 года власти арестовали фронтовика-отца и приговорили к 25 годам с отбыванием срока в Озерлаге для «особо опасных государственных преступников». А 2 декабря 1952 года обыск прошел в комнате общежития самого Леонида Труса.

Его арестовали по обвинению в антисоветской агитации и бросили во внутреннюю тюрьму Управления МГБ. Ночные допросы, требование признаться в “еврейском национализме”. Отметание подложного акта о “диверсии” на телефонном заводе. По заявлению жены Леонида, что ее муж – “враг народа, высказывал намерение убить товарища Сталина”, дело переквалифицировали с “антисоветской агитации” на “террористические намерения”.

16 марта 1953 г. (через две недели после смерти Сталина!) военный трибунал приговорил Труса к высшей мере наказания. В связи с Указом об отмене смертной казни приговор был заменен на 25 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах. Вскоре его этапировали в Красноярский пересыльный лагерь, а затем в Кайеркан (“долину смерти”) во 2-е лагерное отделение Горлага.  Здесь она работал в бригаде грузчиков по перегрузке товаров из вагонов широкой колеи на узкую и наоборот, без механизации, выходных, в любую погоду; контроль, обыски. Позже его перевели в шахту, где прошел все шахтерские специальности.

В 1954 году Верховный суд снял обвинения в терроризме и снизил срок наказания до 10 лет. Соломона Труса расконвоировали и вскоре перевели в службу главного энергетика шахты. Он попытался закончить высшее образование в Норильском консультационном пункте Всесоюзного заочного политехнического института (ВЗПИ).

В феврале 1956 года по дороге на работ в сильную пургу и при плохой видимости Соломон Трус попал под поезд. В лагерной больнице терапевт ампутировала ему одну ногу, а на второй ноге – два пальца. Летом того же года его освободили со снятием судимости, но не реабилитировали. Реабилитацию придется ждать 5 лет.

Лагеря и инвалидность не сломили Леонида Соломоновича. Вскоре он прибыл в Свердловск в УПИ с заявлением о восстановлении на 5-м курсе энергетического факультета. В следущем году он на “отлично” защитил дипломный проект, а затем поступил на работу инженером в Челябинский металлургический завод. Оттуда в 1962 г. перевелся в Пензенский НИИ управляющих и вычислительных машин.

В 1968 году Леонида Труса пригласили в Новосибирский Академгородок в Институт ядерной физики. Но по требованию первого отдела КГБ вскоре уволили. Реабилитация оказалась частичной. После нескольких безуспешных попыток найти работу в других институтах Академгородка он устроился в Институт экономики академика Аганбегяна. Кагэбэшики неоднократно требовали уволить бывшего политзэка, но администрация института отстояла его. С тех пор научная работа и преподавание в НГУ были для Леонида Соломоновича связаны с социологией. В 1979 г. в 51 год он защитил диссертацию на степень кандидата географических наук по моделированию миграции населения.

С 1988 г. Леонид Соломонович активно участвовал в становлении новосибирского “Мемориала”, а с 1991 г. и до 2008 г. возглавлял его координационный совет. По инициативе “Мемориала” был возведен памятник жертвам политических репрессий в Нарымском сквере.

В 2008 г. из-за невозможности оплачивать необходимое лечение Леонид Соломонович уехал в Израиль. Коллеги избрали его почетным председателем новосибирского “Мемориала”. Он активно участвовал в решении всех задач организации и проблем реабилитированных.

В 2009 году  Леонид Соломонович опубликовал воспоминания «Трудно только первые десять лет», в которых описал ужасы лагерной жизни. В документальном фильме «Проклятые вопросы бытия» он говорил: «Все наши светлые надежды будут обмануты. Уже обмануты! Каждый раз стараешься это забывать, но, когда в это всматриваешься, возникает что-то близкое к отчаянию – здесь никогда ничего не удастся изменить к лучшему. Это не правда, но часто такое возникает».
Скончался Леонид Трус 24 мая 2013 года.

по материалам www.sakharov-center.ru

ТРУДНО ТОЛЬКО ПЕРВЫЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ (фрагмент)

Итак, я в бригаде грузчиков перевалочной базы станции Кайеркан. Работа по-железнодорожному: 12 часов работаем – 24 часа отдыхаем, в эти 36-часовые циклы вписывается вся наша жизнь. Выходных дней, не говоря уже о праздниках, нет. Как нет и актированной  погоды  (т. е. таких погодных условий,  сочетаний мороза и ветра, при которых заключенных не выводят на работы на открытом воздухе): железная дорога, линии электропередач и связи должны работать в любую погоду…

Вход-выход в жилую зону (мы говорим просто “в  зону”) и из зоны – через  вахту, где для надзирателей, начальства и отдельных заключенных имеется специально оборудованная проходная, а для бригад – ворота. Четыре раза в сутки у ворот выстраиваются на развод  очередные бригады, идущие на работу или возвращающиеся с работы.
Развод – это ДЕЙСТВО. Его участники – группа всяческих начальников и  придурков: тут и опер, и врач, и нарядчики, и надзиратели, и бригадиры, и просто любопытные. Содержание действа двояко: во-первых, при выводе бригад – сверка численности бригад со сведениями ППЧ, а при впуске их после работы – еще и поголовный обыск (как правило, довольно поверхностный, так – похлопывание по карманам, но нередко и тщательнейший – с раздеванием до белья, невзирая на непогоду)… Во-вторых же, развод  – это ежедневное напоминание всем нам и каждому из нас в отдельности о нашей несвободе, ее ритуальное воплощение.

* * *
Перевалочная база – это место на станции, где узкая колея железной дороги из Дудинки встречается с широкой колеей от Норильска. От вахты до базы – метров 500, мы проходим их неспешным шагом минут за 10. Там нас ждут склады временного хранения, штабеля досок и бревен, груженые и порожние вагоны и платформы с углем и щебнем, мешками химикалий, листами меди, ящиками каких-то металлических окатышей, лесом. Наша задача – перегружать эти грузы с узкой колеи на широкую или наоборот, а если нет соответствующих вагонов, то перетаскивать грузы на склады временного хранения, а потом из складов – в вагоны.

Работа сама по себе несложная и требует, казалось бы, только физической силы, которая мало-помалу ко мне возвращается, но… почему-то я оказываюсь в числе не лучших грузчиков. Не то чтобы я так уж рвался быть лучшим, но если чего-то не сделаю я, это придется делать другим, и кем я тогда буду в их – да и в собственных – глазах?
И тут выясняется, что нехитрая грузчицкая работа требует вполне интеллектуальных качеств – находчивости в решении проблем (как взять громоздкий груз, как закрепить груз на платформе, как вкатить на нее необъятных размеров бревно) в ситуациях, требующих мгновенного и безошибочного решения.

И дело не только в постоянной готовности этого практического интеллекта, а еще и в этическом измерении этой готовности: ее отсутствие делает тебя ненадежным и просто неполноценным напарником, обузой для бригады. Ну, если не обузой, то во всяком случае второсортным, а то и третьесортным ее членом. Так что бригадир совершенно справедливо начисляет мне заработок “по третьему звену”.

Заработок, смехотворный даже по лагерному “курсу”, – не больше 20-30 рублей в месяц (студенческая стипендия в то время была около 300 рублей) – так, на махорку, да на зубной порошок. Ну, да на то и лагерь, нас сюда не на заработки прислали, а в наказание.

Да и “первое звено” (трое-пятеро опытнейших грузчиков, “становой хребет” бригады, плюс бригадирская “кодла” – трое-пятеро мерзавцев, всё занятие которых – обеспечивать, с одной стороны, поддержку уголовной камарильи лагеря, с другой – беспрекословное послушание бригадников) тоже ведь не роскошествует, получая 80–100 рублей.
Все остальные –  второе звено  – получают 40-45 рублей. Но и из этих денег “кодла” нагло забирает какую-то долю, 5-10 рублей с каждого, на общебригадные нужды (на взятки нарядчикам, с помощью которых бригадир якобы получает более выгодные для бригады задания). Меня все это почти не интересует, я новичок, мое дело – адаптироваться к тяжелому, на пределе сил, физическому труду, и что еще тяжелее, тоже на пределе сил, к лагерному существованию.

Физический труд, к счастью, – не всегда на пределе сил. Бывают часы, даже дни относительно легкие. Да и начинал я здесь летом: благодать! Солнце круглые сутки, можно бы загорать, но комарье съест заживо. Нам выдали накомарники – мешки с марлевым окошком для обзора, но работать в них нельзя – душно, да и обзор плохой. Так и сосуществуем – мы работаем, они сосут нашу кровь.

Во второй половине августа комары пропали, и стало совсем хорошо. Солнца, правда, стало меньше, вечерами оно уже стало уходить за горизонт. Какие это были закаты! Помню, когда я впервые увидел это, я подумал, что, будь такой закат изображен на картине, автора могли бы посадить, обвинив в подстрекательстве к бунту. Как завороженный, я часами смотрел на эти закаты, боясь поделиться с кем-нибудь своим впечатлением…

Потом закаты как-то кончились, или я перестал ими любоваться. Запомнились несколько изнурительно тяжелых смен под холодным каким-то дождем не дождем, а прямо из воздуха возникающей влагой, от которой мгновенно насквозь промокли наши телогрейки, рубашки, белье.

И такие же мокрые бревна –  баланы, каждый из которых приходилось вкатывать на платформу всей бригадой под ритмические вопли: “О-о-оп!” (Вспоминалось: “…Этот стон у нас песней зовется”). Скатывать их с платформ было не легче и, пожалуй, даже опасней, чем вкатывать.

А ночь, когда мы перегружали с узкой на широкую колею какие-то химикалии, вызвавшие у меня такую аллергическую реакцию, что я едва не скончался: и кашель, и сопли, и слезы, и удушье – эта ночь и десятилетия спустя оставалась одним их моих ночных кошмаров.
* * *
Но все это было легкой разминкой к тому, что началось где-то в середине сентября, когда однажды утром я проснулся от никогда не слыханного мною дикого воя за окном. На мой недоуменный вопрос мне с какими-то унылыми улыбками ответили: “Пурга”. Но когда мы вышли из барака, оказалось, что известное мне с детства погодное явление, обозначаемое этим словом, не имеет ничего общего с тем, во что нам пришлось окунуться.
Начать с того, что я просто задохнулся – такой плотности ком воздуха втолкнул мне в рот чудовищной силы ветер.
Одновременно лицо хлестнуло снегом, будто по нему изо всей силы мазнули наждачной шкуркой. И надо было еще устоять на ногах под напором этого ветра. И, разумеется, наши ватные бушлаты-телогрейки этот ледяной ветер пронизывал так, будто их и не было вовсе. Казалось, в такую погоду работать на открытом воздухе невозможно.
Но мне снисходительно объяснили, что это еще ничего, так, обыкновенная пурга. Вот когда черная пурга, тогда да!… Хотя нас это не касается, черная не черная, а железная дорога должна работать. Позже я узнал и черную пургу и попытался передать это знание в стихах:
Черная пурга, черная пурга.
Ветер неистов и беспределен.
Содрогаются скалы и останавливаются поезда.
А провода лопаются, как струны.
И невозможно
Сделать самый маленький вдох.
Неистовым воем, секущим
и режущим снегом заполнена, кажется,
вся вселенная,
Если она еще существует.
Да что вселенная –
не видно собственных обмороженных рук,
Которыми мы – товарищ и я,
Вцепившись стальными когтями в опоры,
Натягиваем лопнувшие провода ЛЭП.
Вокруг – кипящая белесая муть…
* * *
Перелом произошел, когда, не угодив чем-то моему бригадиру, я был переведен в бригаду снегозащиты. Надо сказать, что до этого перевода я не имел о снегозащите ни малейшего представления. Т. е., едучи в поезде, я часто видел эти снегозащитные щиты вдоль дороги, но если что и приходило в голову при их виде, так это удивление: как может этот штакетник защищать дорогу от чего бы то ни было? Еще меньшее уважение внушали эти щиты здесь: что они против такой пурги? Причем выставлять их приходилось в самый разгар пурги, карабкаясь по пояс в снеговой каше…

Но делать нечего: опытный “снеговик”, к которому меня приставили напарником и учеником, относился к этому занятию вполне серьезно, и мне приходилось выкладываться, помогая ему. К концу смены я так выматывался на этой поистине каторжной работе, что сразу валился спать, но и во сне продолжал воевать с пургой, тем более что она не утихала почти ни на день, наполняя своим диким воем все пространство (бывали, конечно, и тихие дни – и какая это была радость: проснувшись, не услышать ее всеподавляющий вой, но все кайерканские зимы запомнились как одна сплошная пурга).

Но где-то через неделю я как-то вдруг прозрел: с помощью этих игрушечных щитов мы, оказывается, управляли движением снеговых валов, которые собственно и защищали дорогу от заносов! И адская наша работа, обретя смысл, перестала быть каторжной, превратилась в поединок со стихией на равных…

В общем, когда меня перевели в электроцех шахты, я расстался с этой работой не без сожаления. Впрочем, все это было потом, много поздней.