11 Сен Купала – единственный, кто поддержал семью репрессированных
Валентина Романовна Соскина (Балашова) живет в г. Екатеринбурге. Окончила факультет иностранных языков. 48 лет проработала преподавателем французского языка. Сейчас на пенсии. Автор двух книг.
Я, Дрогицкая Лена, внучка Соскина Романа Исаковича, 1900 г.р. (моя мама –
Соскина-Дрогицкая Дина Романовна, 1926 г.р.), обращаюсь к Вам с просьбой.
Мой дед по матери, первый секретарь райкома партии г. Орши, был репрессирован: арестован в июле-августе 1937 г., в 1938 г. – расстрелян. Эти сведения из справки о посмертной реабилитации от 8 января 1957 г.
В 1938 году была арестована моя бабушка, Соскина-Цемехман Юлия Иосифовна, о чем я знаю тоже из документа о реабилитации. Трое их детей – три дочери: Лена, Дина и Валя – отправлены в детский дом.
Впоследствии младшая, Валя, написала маленькую повесть о себе и своей семье. Старшая, Лена, в конце 80 – начале 90-х обращалась во все возможные архивы, чтобы получить сведения об отце. Теперь эти документы хранятся у меня.
Я, конечно, не могла знать своего деда, а мне очень бы этого хотелось. Может быть, кто-то помнит его, читал о нем, слышал и т.д. В семье пересказывается, как после ареста деда вся семья подверглась остракизму окружающих, бабушку уволили с работы, младшую девочку отправили домой из детского сада и т.д., и навестил их только один человек, им был белорусский писатель Янка Купала.
Нельзя ли со страниц Вашего журнала обратиться к читателям с просьбой: откликнуться и рассказать о Романе Соскине кто что помнит.
Лена ДРОГИЦКАЯ,
Иерусалим
Роман Соскин и Юля Цемехман.
Памяти отца моего, Романа Соскина, первого секретаря райкома партии Оршанского района, члена ЦК КП Белоруссии, делегата XVII съезда партии
Нас три сестры: Лена, Дина, Валя. Валя – это я. Я – младшая! У меня свои привилегии. Лена и Дина уже в школе, а я еще думаю: вставать или не вставать? Но мама говорит, что нужно вставать сразу же, не раздумывая. Быстро вскакиваю с кровати и бегу в комнату папы.
Ну, конечно, папа уже готов к зарядке. Он марширует. Становлюсь за ним и начинаю шагать. Потом мы идем умываться. Я очень люблю смотреть, как умывается папа. Говорят, что человек аппетитно ест, а мой папа аппетитно умывается: шумно, звонко и, похлопав ладошками, обрызгивает меня. Я стараюсь подражать ему: тоже хлопаю.
Потом мы завтракаем, папа, мама и я, и отправляемся на работу. Папа – секретарь райкома партии; мама к себе в библиотеку, а я – в детский сад.
…Папа получил путевку в санаторий, но поехать не может, поэтому поедет мама с детьми! Ура! Мы едем в санаторий. Ой, как нам везет! В санатории много интересных людей. Здесь отдыхают белорусские артисты. Быть актрисой – моя давнишняя мечта. Я люблю подражать. Посмотрю кинофильм, например, «Юность Максима», ложусь на пол и воображаю, что я у реки, в руках у меня гитара, я пою: «Люблю я летом с удочкой на берегу сидеть». Это я подражаю Чиркову. Все смеются и говорят, что из меня выйдет толк.
А скоро будет «Большой концерт». Я никому ничего не говорю, иду на репетицию и сообщаю, что тоже хочу выступать. Ура! Меня включают в концерт…
И вот вечером, в середине концерта, конферансье объявляет:
– Товарищи! Сейчас перед вами выступит Заслуженная артистка БССР, которая только что оторвалась от соски и фамилия ее Соскина. В зале смех, аплодисменты. Меня выносят на руках и ставят на стул. Я начинаю читать:
Целый день сынишка пропадал.
Прибежал, за ним толпа ребят.
– Мама! Я сегодня Сталина видал,
Я ходил с отрядом на парад.
Он и в книжке у меня такой.
Он махал нам весело рукой.
Черные большие рупора
Подхватили дружное «Ура!».
Мы прошли немножко в стороне.
Флаг нести мне дали одному.
Мама, Сталин улыбнулся мне,
А Володька спорит, что ему.
Самолеты в небе высоко.
Прилетели к нам издалека,
Стали в буквы быстро и легко:
«Сталин» – мы прочли на облаках.
Под гром аплодисментов я спрыгиваю со стула и бегу за кулисы.
Так весело – не может быть лучше. И вдруг лучше – к нам в санаторий приезжает папа. Ура! Папа, папочка! Я бросаюсь к нему и не оставляю его ни на минуту. Я рассказываю обо всем сразу: о том, что я научилась есть макароны, как Чарли Чаплин, что я заслуженная артистка БССР и что в санатории много хороших людей. А вечером папа уезжает, и я начинаю рыдать.
– Папочка, не уезжай!
Лена, Валя, Дина Соскины с мамой (слева направо).
Я цепляюсь за папины брюки и не отпускаю его. Папа уговаривает меня. Потом, зареванную, быстро отдает маме и, поцеловав всех, уходит. Я не успокаиваюсь. Я задыхаюсь от горьких, горьких слез, и у меня начинается жар.
Чемоданы собраны. Поезд, дороги, рельсы, деревья, вокзал. И вот мы дома. Мама открывает дверь ключом, и мы входим. Пусто, никого нет. Мама звонит по телефону в райком, и ей сообщают, что папа вызван в Минск. Мама вызывает Минск. Лицо ее становится серым. Она тяжело садится на стул и смотрит в пол:
– Папу арестовали…
Маме плохо. Лена и Дина уходят в детскую. Я ложусь с мамой, но не могу уснуть. Мне страшно. Вдруг в дверях, прямо передо мной, я вижу маленького старичка, с наперсток величиной. Он кивает мне головой и смотрит на меня в упор.
– Мамочка, – шепчу я, – там старик пришел. Но в это время старик исчезает.
– Спи, доченька, – говорит мне мама, – никого нет.
Она прикасается рукой к моему лбу. Я чувствую жар ее руки, и мне очень жалко маму.
«Где мой папочка?» – думаю я и со слезами, выползающими из глаз, мгновенно засыпаю. Мне видится длинная очередь. Тихо, медленно люди продвигаются вперед… Вдруг все смешивается, шум, и я лечу кудато вниз вместе с кроватью. Потом взлетаю вверх, и снова очередь тихо движется, а из-за угла выглядывает старичок и улыбается:
– Я – Галлюцинация!
Мама ведет меня в детский сад. Мы всю дорогу молчим. Мамина горячая рука крепко держит мою. Нам попадаются навстречу знакомые, они почему-то отводят глаза. Я смотрю на маму и вижу: губы ее сжаты, голова гордо откинута назад.
– Мамочка, за что арестовали папу?
– Не знаю, доченька, разберутся. Папа наш честный человек. Его скоро отпустят.
«Папочка, папка, хороший мой!» – думаю я и вспоминаю.
Вот папа выступает с докладом в кинотеатре. Говорит горячо, его слушают внимательно, его даже передают по радио, и я горжусь им. Мой папа – кировец. Я не знаю, что это значит, но только это очень хорошо. Лена всегда говорит: «Наш папа большевик». Нет, папу, конечно же, скоро выпустят. Это при царе он сидел в тюрьме. А сейчас кругом свои.
Мои мысли прерывает голос мамы:
– Вот детский сад. До свидания, доченька.
Я целую маму и привычно распахиваю дверь детского сада…
Здесь меня встречают странно. Со мной не играют, на меня косятся.
– Витя, – говорю я своему дружку, – почему все на меня так смотрят?
– Моя мама говорит, что твой папа очень хороший, а никакой не враг народа…
– Враг народа? Почему враг? Мой папа – враг?
Слезы душат меня.
– Идем со мной, – говорит мне воспитательница.
Она уводит меня к столикам. Мы садимся. Она некоторое время молчит. Потом очень мягко, как будто боится обидеть меня, говорит:
– Передай маме, чтобы она тебя больше не приводила в детский сад. Хорошо?
Я встаю и направляюсь в раздевалку.
– Сегодня ты можешь пробыть до конца дня, – говорит она мне вслед.
Я ухожу не оглядываясь. «Сами вы все враги народа», – думаю я зло…
По улице я бегу не останавливаясь. Вот сейчас откроется дверь, и папа дома. Сердце бьется. Я взлетаю по лестнице. Звоню, звоню, звоню… Открывает дверь какая-то незнакомая тетя.
Дина, мама, Лена (сидят), Флора (родственница) и Валя, 1946 г.
– Вы кто? – спрашиваю я.
– А ты кто? – отвечает она.
– Я здесь живу, – хмуро сообщаю я.
– Тогда проходи. Не стой в дверях. Мы – ваши новые соседи. Для четверых у вас многовато места. Так-то!
Не нравится мне эта тетя. Я закрываю глаза, открываю в надежде, что она исчезнет… Но она не исчезает. Тогда я вхожу.
– Тебе сюда, – говорит она мне.
Иду в детскую. Здесь Лена сидит одна.
– Леночка, – шепчу я. – Что значит враг народа? Почему меня прогнали из детского сада? Что там за тетенька у нас в квартире?
Лена вскакивает, хватает меня и прижимает к себе.
Маму уволили с работы. Она больше не заведует библиотекой. Теперь она швея. Дома у нас пусто и скучно. Мамина подруга тетя Рая даже по телефону боится звонить. Соседи с нами не разговаривают. Я хожу в школу в первый класс, хотя по возрасту мне еще ходить в школу рано. Долгая, долгая зима. Каждый день одно и то же. Мы ждем папу. Мама ездит в Минск, возит ему передачи. Ждем.
И вдруг однажды вечером раздается звонок. Мы уже отвыкли от звонков, к нам никто не ходит. А тут пришел гость. Мама ему очень обрадовалась. Мы сидим в детской. Меня просят прочесть стихи. И я читаю:
…Один лишь маленький,
один билет потерян,
А в деле партии зияющий провал…
А потом я сообщаю, что это неправильные стихи. Гость спрашивает меня:
– Почему?
Потому что из-за одного человека партия не может погибнуть.
– Кто тебя этому научил? – спрашивает гость улыбаясь.
– Лена! – гордо отвечаю я.
Мама и гость смеются. Он сажает меня на колени и гладит по голове. Я сижу у него на коленях. И пусть он очень ласковый и добрый, и пусть мама впервые улыбается за эту зиму, и пусть он даже мне нравится – все равно мне неудобно у него на руках, потому что удобно было у папы. И я тихонечко сползаю с его колен и сажусь рядышком с мамой.
Когда гость прощается и уходит, я спрашиваю у мамы, что это за дядя такой хороший и почему он не побоялся к нам прийти.
– Это настоящий человек,– говорит мне мама.– Запомни – Янка Купала.
Каждый день я прибегаю в мамину швейную мастерскую. Там мне нравится. Вбежишь в дверь – и сразу за углом мамина швейная машина. Шум стоит какой-то необыкновенный. Здесь я узнаю новое слово: поток. Вот одна мастерица делает какие-то швы и передает лоскутки другой, другая пришивает пуговицы, третья гладит… И все так ладненько. Все швеи мне нравятся, только я не люблю, когда меня жалеют. А они часто говорят какие-то жалостливые словечки.
Ночью я сплю всегда с мамой. Утром просыпаюсь, а мамы уже нет – она ушла на работу.
В это утро я просыпаюсь, как обычно, но почему-то спрашиваю:
– А где мама?
– Маму арестовали, – говорит мне Дина.
– Нет, ты врешь, врешь, – кричу я ей.
Я хватаю платье, надеваю его наспех и мчусь в швейную мастерскую. «Сейчас, сейчас я увижу маму…» Вбегаю, а мамы нет…
– Где мама? – спрашиваю я с отчаянной надеждой.
Швеи смотрят на меня растерянно. Я выбегаю на улицу.
– Бедные дети, – слышу я убегая.
Я бегу домой. Я на что-то надеюсь, я надеюсь, я надеюсь…
Дома застаю каких-то военных.
– Собирайтесь, – говорит нам один из них. – Папа и мама ждут вас в Витебске. Мы отвезем вас к ним.
Я уже совсем хочу обрадоваться, но по глазам Лены и Дины вижу, что они не верят, и тоже начинаю сомневаться.
– А это правда? – спрашиваю я.
– Разве я буду вас обманывать? – говорит военный.
Мы быстро собираемся. Потом они что-то наклеивают на дверь нашей комнаты, чтото зажигают, что-то шипит.
– Сургуч, – говорит Лена. – Квартиру опечатывают. А зачем это?
– Так никто сюда не войдет. А то, пока вы ездите, вас ограбить могут.
Мы выходим на улицу, садимся в машину, едем… Но не проходит и пятнадцати минут, как машина останавливается. Шофер выходит и долго копается в машине, а мы сидим и ждем. Потом он садится, но не закрывает дверцу, а говорит:
– Машина вышла из строя. Ее надо в ремонт.
– Придется выйти,– обращается к нам военный.
Я оглядываюсь вокруг, и…
– Лена,– шепчу я,– это детдом. Мы здесь были тогда, помнишь, с Джимиком.
Ах да, Лена не помнит. Они тогда с Диной были в лагере.
– Не выходим,– приказывает нам Лена и добавляет укоризненно: – Вы обещали, везите нас в Витебск к маме и папе.
– Но машина сломалась. Мы не можем ее ремонтировать, когда в ней люди. Придется все-таки выйти и остаться здесь, но я вам обещаю, что это только на одну ночь.
Прошел уже месяц, как мы попали сюда. Мы возвращаемся с Днепра, на линейке объявляют распределение по детдомам. Мы попадаем на Украину. Поезд довозит нас до Корыстовки Кировоградской области. Машина доставляет в село Ясиноватка. Вот наше новое жилье. Огромная территория обнесена высокой стеной.
– Здесь была раньше колония,– отвечает на вопрос Лены шофер.
Нас распределяют в разные спальни… по возрасту. Мне – семь лет, я попадаю в спальню семилеток.
«Скаблуха» – какое странное слово. Верховодит в спальне девочка с тонкими губами, светлыми прозрачными глазками, высоким скрипучим голосом: Клавка Регина–скаблуха (так все ее называют). В первый же день она отбирает у меня мое домашнее шерстяное платье-матроску и надевает на себя. Я облачаюсь в детдомовскую одежду.
Дина, Лена, Валя в Минске.
Все поступают только так, как хочет она. Никто не смеет противиться. Я пытаюсь не слушаться ее. За это ночью меня посылают к речке ловить пиявок. Иду. Ставлю ногу в речку и жду, пока присосется пиявка, потом отдираю ее от ноги и кладу в банку с водой. Так я насобирала девять пиявок и, гордая своей смелостью, вхожу в спальню.
Прихожу – все спят. Ставлю баночку на тумбочку возле кровати и мгновенно засыпаю, устала, но тут же просыпаюсь от ужаса и боли: вся банка воды вылита на меня, и по кровати, и по мне, изгибаясь, ползают черные пиявки, некоторые из них уже присосались к плечам, груди… Я отрываю их и реву. Все в восторге, смеются.
Я встречаю взгляд злых, маленьких глазок из-под белесых ресниц.
Клавка Регина довольна проделкой.
Во второй класс меня не взяли, потому что мне мало лет, и я еще должна переучиваться на украинский язык. И вот я снова в первом классе. Учительница мне нравятся: красивая, стройная украинка с каштановой косой, толстой-претолстой, уложенной вокруг головы. В конце урока мы все ей громко хором кричим:
– До побачення!
На уроках мне скучно: я уже все это знаю. Ведь первый класс в Белоруссии я закончила с похвальной грамотой. По всем предметам я получаю видмицно» (отлично), а по поведению «погано» (плохо). После уроков я боюсь идти в детдом, потому что меня будут ругать за поведение. И я хожу за моей учительницей Верой Якымовной до тех пор, пока она не сжалится надо мной. Она смотрит на меня мягкими, ласковыми глазами и, взяв дневник, исправляет «погано» на «видмицно». Счастливая, я мчусь в детдом. Сердце поет!
Воспитательница рассказывает о Сталине. Она говорит о мальчике, который, оказавшись в лесу, заблудился и подошел к обрыву. Он не мог перепрыгнуть огромный ров.
– Веди, наш Сталин, вперед,– воскликнул он, и ров сузился, и он легко перескочил его.
Теперь, когда я встречаю сельских мальчишек, а они дразнят нас инкубаторскими и всегда дерутся, я произношу мысленно: «Веди, наш Сталин, вперед, чтобы они меня не тронули». И с уверенностью прохожу мимо. Мальчишки не трогают меня.
На нашу спальню напала чесотка. Все чешутся, руки у всех в мелких водянистых прыщиках. Самых чесоточных отбирают и отправляют в изолятор. Я – среди них. Изолятор (домик) стоит одни посреди большой украинской степи. Нас – семь человек. Намазали нас черной мазью, надели какие-то мазутные платья, и мы бегаем, похожие на негров, и все время чешемся. По вечерам страшно. За окнами кто-то ходит и выкрикивает:
– Где нож, давай его сюда!
Нас пугают, кто-то шутит, но мы замолкаем в ужасе. Одни в степи семеро семилетних…
Утром приходит медсестра и смазывает нас снова черной мазью и, обмакнув ножницы в спирт, срезает экзему тем, у кого она появилась. Стоит рев. Так продолжается несколько дней. Затем нас ведут в баньку и отпускают в спальню.
Лена, моя сестренка. Она все время жалеет меня, старается мне помочь, чем только может. Но я ее гоню, потому что совсем забрать к себе она меня не может, а после ее прихода Клавка Регина всегда начинает издеваться:
– Ах, неженка! Ах, сестра. Ах, сюсю.
И все опять принимаются смеяться и кривляться. Я боюсь Клавку, и злых насмешек девочек, и гоню мою хорошую, мою родную Лену. Я говорю уже только по-украински. Гляжу на Лену и Дину и зло кричу:
– Идить вид мэнэ, можэ я нэ хо, якого чорта!
Но когда они уходят, передо мной встает обиженно-печальное лицо Лены, и, уткнувшись куда-нибудь в уголок, я тихо, заунывно плачу.
Лена понимает меня. Когда утром мы делаем зарядку на улице, она останавливается на секунду, смотрит на меня и проходит мимо.
И вот однажды радостная весть. От тети Леи из Могилева пришло письмо. Она прислала еще и посылку. А главное, в письме своем она сообщает адрес мамы. Мама в ссылке в Казахстане, но у нее есть право переписки, и мы можем ей писать. Радость! Радость! Радость! И пусть Клавка Регина отбирает все мои сладости из посылки, я счастлива – нашлась моя мама, моя черноглазая красавица. Мама Юля очень красивая. Волосы у нее лежат черными волнами вокруг головы, а самое прекрасное – это мамины две родинки: одна над верхней губой, другая па этой же стороне под глазом. Полная, свежая, она запомнилась мне в зеленом модном пальто и в зеленом берете. Моя мама, мамочка моя Юля нашлась!
Сегодня мы едем в Корыстовку. Мы будем фотографироваться и вышлем фотокарточку маме. Нам выдают сухой паек на день, и мы втроем: Лена, Дина и я – уезжаем. Директор детдома дает нам разрешение и свой адрес. Если мы устанем, мы можем зайти к нему домой и отдохнуть. Мы нашли маму, мы едем фотографироваться, день мы будем вместе, день я не увижу Клавку Регину. Жизнь всетаки хороша!
Находившись по городу, уставшие и голодные, мы елееле добрались до дома директора детдома… Нас встречают вежливо, но холодно. Мы просим разрешения поесть свой холодный паек. Нам разрешают. Пока мы едим, я замечаю, что у Лены портится настроение.
Я спрашиваю:
– Что с тобой?
– Потом, – отвечает мне она.
Когда мы, простившись, выходим, Лена говорит:
– Дина, ты обратила внимание на их кровати?
– Ага, там наши подушки. Я их хорошо знаю.
– Точно, – говорит Лена.– Подумать только, взять у детей. Я вспомнила, как директор говорил мне, что спать в детдоме на своих подушках не разрешается…
– А зачем тогда он дал вам свой адрес? – спрашиваю я.– Мы бы не увидели никаких подушек.
– Да ну их, эти подушки, – говорит Лена. – День все равно испорчен.
На весенние каникулы нас, семилеток, отправляют в лагерные палатки. Здесь свежий воздух, речка рядом. Но всю жизнь портит Клавка Регина. Прямо не знаешь, куда от нее деться. Вот и сегодня. Я очень не люблю змей, они вызывают во мне отвращение. Клавка приказывает мне взять ужа и обмотать вокруг себя. Я знаю, что уж не жалит, но мне противно. Тогда она, схватив ужа, заталкивает мне его за пазуху. Я достаю ужа, а он, скользкий, извивается у меня в руках. Чувствую, как тошнота подступает к горлу. Я убегаю в палатку и, упав на постель, рыдаю от обиды. Я больше так жить не могу…
Вдруг рядом со мной ктото садится и гладит по голове. «Лена»,– думаю я и оборачиваюсь. Нет, возле меня сидит девочка из пашей спальни – Галя Веракса, она из БурятМонголии.
– Нам всем плохо,– говорит она.– Ты знаешь, девочки все обозлились. Сегодня вечером свергаем скаблуху.
Слезы высыхают. Радость наполняет меня. Даже не потому, что будут свергать Клавку Регину, а потому, что рядом со мной первый друг в детдоме.
Я обнимаю Галю. Мы вместе бежим к речке. Вместе – это уже не одна. Вечером в палатке идет суд над скаблухой. Кровать ее разоряют, из тумбочки извлекают все, что она отбирала в течение почти целого года. Все кричат, смеются, издеваются теперь уже над ней. Она же молчит, зло плачет у себя в углу. Власть се кончилась.
«Кто же теперь будет скаблухой?» – думаю я перед сном.
Жизнь без скаблухи кажется невероятной. Ночью разражается гроза. Молнии разрезают темноту каждое мгновенье. Гремит гром, как будто над головой ктото перекатывает огромные бочки по железной крыше. Чтото трескается, стреляет, вспыхивает, и, кажется, что сейчас загорится наша палатка. Воет ветер, хлещет по палатке дождь. Жутко. Вдруг вбегает в палатку Лена и, не дав мне сказать ни слова, утаскивает меня к себе. Я тоже, ни слова не говоря, ночью, когда она засыпает, выскальзываю из кровати и убегаю в лагерь, я боюсь больше насмешек девчонок, чем грозы.
Первый класс я закончила вновь с похвальной грамотой, да меня еще награждают лыжами. Лена просит вместо лыж разрешить мне поехать с ней в Могилев. Лена закончила седьмой класс, а значит, окончила детдом. Она может уехать, куда хочет. Мне разрешают поехать погостить на родину.
Я еду в Белоруссию. Я очень рада, но я решаю твердо: что бы со мной ни случилось, в детдом больше не возвращаться. Мы едем вдвоем. А как же Дина? Мы ее оставляем одну?..
– Уезжайте, – говорит она нам.– А я буду писать маме, чтобы она меня забрала к себе. Может, ей разрешат взять одну дочку.
– Будем писать,– говорит Лена.
– До свидания, Дина,– кричу я, когда поезд трогается, и мысленно добавляю: «Веди, наш Сталин, вперед, чтобы я никогда сюда не вернулась».
Последнее, что я вижу на перроне – печальные глаза Гали Вераксы.
Я думаю под шум поезда: «Прощай, Галка! Я больше сюда не вернусь. Пусть ты найдешь свою маму, пусть тебе будет хорошо». Потом я вспоминаю Клавку Регину, и холодок страха проползает по спине. Я высовываюсь в окно и кричу назло своему страху:
– Клавка Регина – дура! Я ее не боюсь! – И долго хохочу, подставляя ветру лицо.
Мы идем по улицам Могилева. Мы идем к нашей тете. Могилев разделен Днепром как бы на две половины. Одна половинка – просто Могилев (город), другая – Луполово. Наша тетя живет на Луполове. Я вспоминаю, что один раз была уже здесь. Мы приезжали, все три сестры с мамой, в гости к тете, маминой сестре…
Здесь на углу живет мальчик, помню, что он мне понравился тогда. Я прошу Лену:
– Идем быстрее!
Волосы мои острижены наголо. Руки чешутся. На лбу красуется огромный чирей… Мы быстро проходим этот дом. Я с облегчением вздыхаю. Вот и тетина калитка. Мы стучим… Тетя сбегает со ступенек крыльца. Открывает нам калитку и начинает охать:
– Бедные, бедные мои!
На крыльцо выходит дядя. Изза спины его выглядывает черная кудрявая голова моей двоюродной сестры Ани.
– Перестань их оплакивать. Они живы и здоровы. Приглашай их в дом, – говорит дядя.
– Я в детдом больше не поеду,– сообщаю я на ходу. Тетя молча, растерянно смотрит на дядю.
– Она остается у нас,– спокойно говорит он. Дядя мне нравится. Я восторженно смотрю на него. Лена решает пойти работать на завод копировщицей и учиться в вечерней школе в восьмом классе. Она будет жить у другой маминой сестры, по ту сторону Днепра, в городе. Утром следующего дня мы идем в милицию. У меня есть старенькая бабушка – папина мама. Жить я у нее не могу, но в милиции мы говорим, что я хочу остаться у бабушки. Тетя отдает начальнику милиции паспорт бабушки и ее подпись, что она согласна взять меня. Начальник милиции долго рассматривает паспорт, потом меня и говорит:
– Оставьте нас одних. Все выходят.
– Как тебя зовут, малышка? – спрашивает он.
– Валя.
– Что же ты, Валя, делаешь, извини, такую глупость. Как ты будешь жить у такой старой бабушки? Тебе же за ней придется ухаживать. А тебе надо учиться. В детдоме лучше…
– Лучше?
Я больше ничего не слушаю.
– Умру под забором, в детдом не поеду, – выпаливаю я, да еще как зло.
Он растерянно смотрит на меня. Качает головой. И не сказав ни слова, подписывает документ.
– Будь счастлива, – говорит он.
Я выхожу из кабинета. Прощай, детдом!
Тетя меня поместила в отдельную комнату. Эта комната находится прямо за кухней. От печки в комнату выходит теплая лежанка. В комнате две кровати, но временно в ней нахожусь одна я. Тетя купила все ту же черную мазь, и теперь каждое утро смазывает меня этой мазью. Я никуда не выхожу, ко мне никто не входит.
В школе меня выбирают старостой класса, неизвестно почему, ведь я новенькая.
Я же полна рвения. Перед каждым уроком заставляю ребят стоя ждать Ольгу Григорьевну. Если ктонибудь не слушается меня и пытается сесть или разговаривать, я, не задумываясь, больно бью чем попало всякого без разбора. Чувствую, что меня боятся. Откуда это у меня взялось? Ну, прямо Клавка Регинаскаблуха. Участь меня ожидала ее же. На собрании весь класс обрушился на меня, и с позором я переизбрана. Вот так нам и надо – скаблухам. Чтото во мне испортилось, как в той моей поломанной кукле. Характер надо менять.
Я медленно бреду по улице из школы. Мне плохо, плохо, плохо. Вдруг я вся встрепенулась, сердце забилось: впереди в зеленом пальто идет женщина.
– Мама,– кричу я и бегу, бегу за ней, догоняю, обгоняю, заглядываю с бешеной надеждой ей в лицо…
Нет, это не моя мама. Совсем раскисшая, бреду домой… Школу я заканчиваю отлично. Ура, начинаются каникулы. Каждый вечер я выбегаю на улицу. Мы собираемся в соседнем дворе и играем в разные игры: классики, лапту, прятки. Здесь появились гости из Москвы – брат и сестра. Брата зовут Игорь, сестру Оленька. Оленька младшая, капризная девочка. Игорь старше меня на год. Они так красиво акают. Я слушаю их с удовольствием. Мне хочется научиться говорить, как они. А я говорю на тарабарском языке: русские, белорусские и украинские слова – все перепуталось в моей голове. Я стыжусь своей речи, а Оленьке нравится. Правда, я ей не верю. Помоему, она хитрит.
Почемуто перед выходом па улицу я долго рассматриваю себя в зеркале. Все мне во мне не нравится: глаза какието серые, нос длинный, веснушки…
А Игорь такой красивый, но мне все равно хочется, чтобы он никого, кроме меня, не замечал. Мне почемуто кажется, что так оно и есть…
Тетя Римма – Оленькина тетя – учит Олю вышивать. Однажды Оля прибегает ко мне и капризно заявляет:
– Будешь со мной учиться вышивать, так и я буду. Вот. Я так тете Римме и сказала. А то одной скучно.
– Нечего капризничать. Я и так без капризов твоих буду учиться.
Так все лето мы с Оленькой учимся вышивать…
В этот день я пришла, как всегда, на урок. Тетя Римма попросила меня подождать. Она после купания расчесывала Оленьке косы.
Я присела на диван. Подошел Игорь и сел с другого края. Мы сидели и слушали радио.
– Хорошая песня? – пододвигаясь ко мне, сказал он.
– Мне нравится,– ответила я.
Он снова подвинулся поближе. Потом вскочил и чмокнул меня в щеку. Я убежала. Урок вышивания не состоялся… Зато теперь на улице по вечерам мы не смотрим друг другу в глаза. Все стало както непросто, у нас появилась тайна.
Лето подходит к концу. Скоро уезжают москвичи. На углу нашей улицы стоит школа слепых детей. С Оленькой мы случайно заглядываем во двор. Никто нас не гонит. Сначала я боюсь слепых ребят, потом мне становится их жалко: ведь они совсем ничего не видят. Оленька, как ни в чем не бывало, вовсю разговаривает с ними. И вот мы становимся друзьями. «Что бы сделать для них?» – думаю я…
Тетя всегда запирает от меня буфет на ключ. Я понимаю, что она думает, что я чтонибудь утащу из буфета. Ну, конечно, я же была в детдоме… Как раз сегодня я вижу, что в буфете торчит ключ. Интересно, что там? Я подхожу, открываю дверцу и вижу вазу, полную конфет. Я набираю полную горсть конфет и бегу в школу слепых. Я раздаю конфеты своим новым друзьям. Сколько радости у них и у меня. Счастливая, бегу домой.
– Тетя, – кричу я в восторге,– я отнесла…
Из комнаты выскакивает Аня.
– Воровка! – говорит она и больно бьет меня по лицу.
Я молчу и даже не плачу. Мне их жалко, они не хотят меня выслушать и понять.
– Даже не покраснела, бессовестная, – шипит Анька.
– Ее приютили, пригрели, – это уже тетя. – Змею пригрели…
Среди зимы вдруг начинаются сильные морозы. Потом в магазинах появляются очереди. Я долго стою на морозе на улице за постным маслом. Все обеспокоены. Ведь совсем еще недавно хлеб в фургонах развозили по домам и говорили, что это первые признаки коммунизма. Но все внезапно разъясняется. Оказывается, началась финская война. Тетя плачет: ее сын Яков на фронте… Она то и дело смотрит на его фотографию и чтото шепчет, как будто молится или колдует. И Яков приезжает домой. У него обморожены ноги.
Через два месяца Яков поправился и уехал в Ленинград в военное училище.
И вдруг новое событие. Неожиданно с сопровождающим из детдома появляется Дина.
– Дальше я ее не повезу, – заявляет сопровождающий.
– Мы с удовольствием бы ее оставили у себя, но трудно с питанием. У нас ведь своя семья и еще… – начинает тетя.
– Да я и не собираюсь оставаться. Мне разрешили жить с мамой. Я поеду к маме, – заявляет Дина.
Но кто же, кто тебя отвезет? – удивленно спрашивает тетя.
– Я повезу. Валю с Украины привезла, отвезу и Дину в Казахстан, – сообщает Лена.
Никто не возражает. Я радуюсь, что все так хорошо складывается, но завидую Дине и Лене, что они увидят маму. Вечером перед сном в кровати я представляю Дину и Лену. Вот они разговаривают с мамой, обнимают, целуют ее. Я крепко зажмуриваю глаза и представляю маму Юлю. Помню, мама купала меня, мы с ней смеялись, я плескалась, плавала. Мама вылавливала меня из воды, поливала из ковшика, потом заворачивала в простыню и передавала папе. Папа нес меня в детскую.
Както у нас собрались гости. В кабинете у папы звучала музыка. Мне так хотелось посмотреть, что там делается, но я боялась, что меня отругают. Но все же решилась и вошла.
– Вот пришла моя дама, – сказал папа и пригласил меня танцевать…
– Нет, вы взгляните, – восторженно говорил папа.– Танцует же, а?
– Папочка мой миленький, где же ты? – шепчу я тихонечко и, уткнувшись в подушку, плачу.
…Утром не успела я открыть глаза, как меня хватает, обнимает и целует Лена.
– Леночка, расскажи мне про маму.
– Мама живет в поселке Тогузак, – начинает Лена.
– Это я знаю. Расскажи, какая она?
– Разве ты не помнишь маму?
Не знаю. Ведь уже прошло почти три года… Лена смотрит на меня одно мгновение, потом весело продолжает:
– Казахи маму называют Юластоловой. Мама работает в столовой. Сначала ее поставили работать посудомойкой, но однажды повар заболел, некому было готовить обед, и мама вызвалась приготовить его. С тех пор в мамино дежурство в столовой полно народу. Все ее хвалят…
– Я тоже хочу увидеть маму,– капризно тяну я. – Когда она приедет?
– Увидишь. Маме осталось еще два года ссылки. Потерпи, – вдруг както строго возражает Лена.
В воскресенье 22 июня мы у нас дома играли в фантики. Девочек было много. Я насобирала уже много фантиков.
Вдруг открывается дверь и вбегает тетя. Волосы растрепались, она запыхалась. Сунув корзину с продуктами, она подбегает к радио и включает его.
Говорит Молотов.
– …Немецкие фашисты вероломно напали на нашу страну… Они бомбят Киев, Одессу… Наше дело правое – мы победим.
Вечером тетя нарезает длинные полосы бумаги.
– Помогай нам с Аней, – говорит она. – Заклеим окна, а то при бомбежке, говорят, вылетают стекла.
Я намазываю длинные полосы крахмалом, а Аня наклеивает их крестнакрест на стекла…
Днем тетя в хлопотах. Мы собираем какието вещи, грузим их на телегу. К вечеру в телегу впрягают корову, и, когда дядя приходит с работы, трогаемся в путь. Мы едем в деревню, потому что в городе много заводов и рядом с нами тоже завод. Жить в городе опасно. Везде только и слышно, что с минуты на минуту начнут бомбить Могилев. Все время воют сирены.
Мы едем долгодолго. В пути нас застает ночь. Тихо, ни облачка, ни ветерка. Только на душе тоскливо. Вдруг гдето позади как грохнет чтото. Я оглядываюсь и вижу, что там какоето зарево. Снова грохот, но уже далеко впереди, и опять зарево.
– Ой, что это? – говорю я.
– Из огня да в полымя,– произносит тихо тетя.
Неожиданно над нами вспыхивает ракета. Дядя быстро сворачивает с дороги к лесу. Мы спрыгиваем с телеги и прячемся в лесок. Я сижу под какимто кустиком в овражке. Мысли в голове ни одной, только вертится бессмысленная фраза: «Почему я не плачу? Почему я не плачу? Ну, почему же я не плачу?»
Светает. Мы выходим из леска, садимся в телегу и едем дальше. Только дядя не садится, он идет рядом с коровой и поглаживает ее.
– Вот какаято деревушка. Дальше не поедем. И так далеко заехали,– говорит дядя. Он кудато уходит. Возвращается не один, а с какимито дяденьками, а мы въезжаем во двор.
Мгновенно нас окружают. Все спрашивают, что в городе. Бомбят или нет?
– К вечеру вернусь с работы, все расскажу,– отвечает дядя.– О семье позаботьтесь.
Со всех сторон несут караваи хлеба. Тетя доит корову, и мы все вместе принимаемся есть…
Деревушка маленькая. За день сто раз уж ее осмотрели. Все говорят бог знает какие страсти: фашисты будто бы жгут людей, даже детей, в могилу живыми закапывают… Тоска все крепче заползает в душу. К вечеру возвращается дядя. Он рассказывает, что город бомбят, что там уже есть разрушения и жертвы… Поужинав, рано ложимся спать. Все укладываются на полу. Я никак не могу уснуть: меня чтото кусает. Вдруг снова взрыв, и вся изба чуть ли не подпрыгивает вверх…
– Ох, здесь еще страшнее,– раздается в темноте тетин голос.– Завтра же поедем обратно. Умирать, так дома.
И вот мы снова в городе. Но мы не возвращаемся домой, а остаемся у дядиной родни подальше от заводов. Бомбят без конца. То и дело мы падаем на пол. Говорят, что воздушной волной может снести голову. В убежище под землей дядя запрещает ходить…
– Завалит живьем и погибнете. Сидите здесь. Чему быть, того не миновать.
Сам он каждый день ходит на завод, на работу, да еще заходит навещать дом. Я так шагу боюсь ступить. Мне кажется, что все бомбы так и норовят ударить именно в меня.
– Поедем к маме,– не то говорит, не то спрашивает меня Лена.
– К маме! К маме! – прыгаю я от радости. Мы мчимся к тете.
– Мы едем к маме,– заявляет Лена.
– Правильно делаете,– отвечает ей дядя. – Вам тоже надо уезжать,– это он уже тете и Ане.
Он деловито раскрывает чемодан Лены, выбрасывает из него все, кроме фотографий.
– Барахло наживешь. Фотографии – память.
Дядя заполняет чемоданчик большими кусками сахара.
– С этим с голоду не помрете. Ну, с богом, удачи вам!
До моста мы доходим быстро, но через мост не пропускают. Бежим к берегу. Лена уговаривает отплывающих милиционеров перевезти нас в лодке. Один из них, такой голубоглазый, симпатичный, протягивает нам руку. Мы вскакиваем в лодку, и она отчаливает от берега. Я все время смотрю в небо.
А вдруг бомбы, а мы посреди реки, – размышляю я вслух…
– Не бойся, детка, бомбы в воде не разрываются,– говорит мне симпатичный блондин. Я успокаиваюсь…
На том берегу через улицу Подвальную мы по лесенке поднимаемся в центр города и мчимся к вокзалу. Наконец, мы на перроне. Я чувствую, что у меня вроде бы сузилось пальто. Смотрю, одного бота нет. Я выбрасываю и второй. На пути стоит эшелон. Яблоку негде упасть. Народу тьма. Все рвутся в теплушки. Движемся вдоль состава. Небо темнеет. Тучей над вокзалом летят немецкие самолеты. Мы прижимаемся к стене. Оказываемся у какойто будки, обходим ее и видим: тихо, спокойно к вагону, да не к теплушке, а к настоящему пассажирскому вагону движутся дети.
– Вы кто? – спрашивает Лена у первого попавшегося мальчика.
– Минский детдом,– отвечает он.
Лена вталкивает меня в очередь, сама становится рядом… Мы входим в вагон.
«Хоть бы скорей поезд тронулся, – думаю я.– Говорили ведь, что немцы будут в городе в шесть часов вечера, и сколько же сейчас?»
Наконец, поезд трогается, набирает скорость… Мы в пути. Но не прошло и полчаса, как он останавливается. Под окнами нашего вагона раздается крик:
– Выходи! Все выходи! Немецкие самолеты!
Выскакиваем и мчимся в поле. Мы прячемся в густую рожь. Лена мне шепчет:
– У меня документы остались в поезде.
Я ее не понимаю. Лишь бы живому остаться, другой мысли нет… Отбой. Мы садимся по местам, поезд снова трогается. В пути происходит знакомство. Я, оказывается, всех младше, поэтому надо мной все подшучивают. Особенно старается мальчишка, смуглый, как цыганенок. Я приподнимаюсь и брякаюсь головой о верхнюю полку… Мне больно.
– Есть такая примета, – говорит Мишкацыганенок. – Кто головой стукнется об полку, на той голове бомба разорвется.
– На твоей голове бомба разорвется,– говорю ему, а сама думаю: а может, в самом деле, есть такая примета? Скорее бы Орша, говорят, что за Оршей уже не бомбят…
В дороге нас кормят соленой камсой, да еще каждый день. На каждой станции мы долгопредолго стоим – пропускаем эшелоны на фронт. Камса и сахар из моего чемодана – вот все, что мы едим. Пить хочется, хоть плачь.
Мы едем уже две недели. Подъезжаем к Пензе. Выходим из вагона, а здесь прямо на перроне стоят столы и тарелки, и хлеб. Всем раздают суп.
– Не ешь много, – просит меня Лена.
Но я съедаю всю тарелку супа и прошу еще. Сытые, счастливые, мы вползаем в вагон. Поезд вздрогнул и поплыл, поплыли и мы. Всем плохо. У всех болят животы. А меня так тошнит, кошмар один.
На одной из станций недалеко от Казани Лена мне говорит:
– Здесь мы выходим. Нам к маме через Казань, а этот поезд свернет на другой путь.
– Куда вы? Поехали с нами. Пропадете, две девчонки! – говорит воспитательница.
– Нет,– возражает Лена, – мы едем к маме. Спасибо за вес!
И мы выходим из вагона.
– До свидания! Доброго пути! – кричат нам из окон.
На станции мы покупаем билет на пригородный дачный поезд. До Казани…
На вокзале в Казани мы просто не знаем, куда деться. На последние копейки Лена покупает мне хлебный квас. Я первый раз в жизни пью квас хлебный, в Белоруссии все делают его больше из фруктов. Но жарко, пить хочется, и я довольна. Попив кваску, садимся на траву и обдумываем, что делать дальше… Наконец, Лена решает пойти к начальнику вокзала. Пригревшись на солнышке и напившись воздуха, я засыпаю прямо на траве у вокзала. Будит меня Лена.
– Идем скорей. На эвакопункт.
Эвакопункт оказывается большим светлым зданием со множеством комнат. Нам показывают нашу комнату и две кровати. Они стоят вдоль стены у двери так, что подушка на одной кровати оказывается у подушки следующей кровати. Идем в столовую. Я помню Пензу и потому ем осторожно. Потом нам выдают денежное пособие, и мы мчимся в баню. Ночью я внезапно просыпаюсь от грохота.
– Бомбят, – кричу я в ужасе.
– Ты чего кричишь? Спать людям не даешь, – ворчит какаято женщина.
– Это гром, обыкновенный летний гром. Хочешь, дай мне твою руку, успокойся, – шепчет Лена.
В поезде узнаем из газет, что в Могилеве уже немцы. «Что с тетей, дядей. Ленькой?» – думаю я в ужасе.
В Свердловске пересадка. Мы снова идем в эвакопункт, потому что поезд на Кустанай отходит только завтра. Почемуто здесь, в Свердловске, меня удивляет мирная жизнь, в окнах свет. Я так привыкла к затемнениям, одеялам на окнах, полоскам крестнакрест…
На вокзале сижу в вагоне у окна, вдруг вижу, прямо к окошку нашего вагона бежит Лена. Ну, слава богу, а то уж я беспокоилась. Поезд вотвот отойдет, а она кудато пропала. Чего это она бежит к окошку, а не в вагон? Может, мы сели не в тот поезд? Выглядываю из окна и вижу, что следом за Леной спешат тетя и Аня.
– Живы? Ура! – кричу я.
Тетя плачет от радости. Потом говорит со вздохом:
– Не знаю, что с дядей. Он сказал, что выедет с заводом… Успеет ли?
Поезд трогается. Мы машем руками.
– Привет маме,– кричит тетя.– Пишите в Дегтярку…
Я вспоминаю, что у тети там живет старший сын – горный инженер.
Поезд увозит нас… Без приключений добираемся до Кустаная. Машина везет нас в Карабалык, а потом другая в Тогузак.
Рядом мама. Сердце выпрыгивает из груди. Идем мимо сараев, где аккуратными рядами лежат черносерые кирпичи.
– Что это? – спрашиваю я у Лены.
– Кизяк.
– А что это такое, кизяк?
– Им казахи топят печки.
Лена все здесь знает. Она уверенно ведет меня к какомуто дому. У первого подъезда она спрашивает у женщины:
– Скажите, в каком подъезде живет…
Но договорить не успевает. Навстречу нам из третьего подъезда бежит маленькая, худенькая женщина; седая прядь волос выбивается изпод косынки.
– Дети мои! – кричит она.
– Кто это? – спрашиваю я у Лены.
– Мама. Это наша мама.
Мама моя! Милая, нежная! Теперь, когда я вспоминаю тебя, образ красивой полной черноволосой женщины заслоняется другим. Я помню тебя во время войны, худенькую, хрупкую… Вот ты бежишь с маленьким ведеркомкастрюлькой в руках, спешишь донести теплый военный суп, который все называют баландой. Нас трое, три дочери, а ты одна и тебе нужно всех накормить. Я помню тебя, когда ты ухаживала за мной, больной тифом, и выполняла все мои капризы. Потом, когда я поправилась, снова, как в детстве, учила меня ходить. Я вспоминаю тебя в жару, в ознобе, когда ты узнала, что гдето ктото видел папу. Теперь уже я бегала за кипятком и мчалась к тебе, чтобы влить теплую каплю в твой плотно сжатый рот, согреть тебя. Я вспоминаю твои письма мне – студентке, где ты смешно писала, думая, что я еще дитя: «Учись, как завещал Ленин».
Ты всегда отказывалась от всего самого вкусного, говорила, что тебе это есть нельзя. Я помню, ты отдала мне свои последние туфли, сказала, что они тебе жмут. Мама! Мамочка! Сколько нежности своей я тебе недодала. Как часто я была невнимательной, несправедливой к тебе. Как больно, как горько это сознавать теперь, когда ты, ушла навсегда. Это непоправимо, невозвратимо… Прости меня за все, мама!
Мошила Соскиных на Восточном кладбище в Минске. mitzvatemet.com
В Минске на могиле мамы стоит памятник из мрамора. На обелиске фотография. Па ней папа и мама. Под фотографией надпись: «Соскин Р.И., погиб в 1937 году». Но мы не знаем, где могила папы…
Мама так и не дождалась его. Он был реабилитирован – посмертно в 1956 году.
Мишпоха-А. 1995-2011 г. Историко-публицистический журнал.
Текст и фото http://mishpoha.org/n24/24a13.php
P.S.:
Соскин Роман Исаакович (1900)
- Дата рождения: 1900 г.
- Место рождения: м. Белыничи Могилевского уезда
- Пол: мужчина
- Национальность: еврей
- Образование: среднее политобразование
- Профессия / место работы: рабочий-сапожник, партработник, секретарь Оршанского РК КП(б)
- Место проживания: г. Орша, ул. Ленинская, д. 45
- Партийность: член ВКП(б)
- Дата расстрела: 29 июня 1938 г.
- Место смерти: г. Минск
- Мера пресечения: арест, содержание под стражей в Минской тюрьме
- Дата ареста: 9.08.1937
- Обвинение: участие в контреволюционной организации правых, проведении вербовки в контрреволюционную организацию, проводившую вредительскую работу и диверсионные акты
- Осуждение: 11 апреля 1938 г.
- Осудивший орган: Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР
- Статья: 69, 70, 71 и 76 УК БССР
- Приговор: высшая мера наказания – расстрел с конфискацией личного имущества
- Дата реабилитации: 5 января 1957 г.
- Реабилитирующий орган: Военная коллегия Верховного суда СССР
- Архивное дело: Госархив Витебской обл. 01/39 Д-83/к
его жена
Соскина-Цемехман Юлия Иосифовна
- Место рождения: дер. Заречье Шкловского р-на Могилевской обл.
- Пол: Ж
- Национальность: еврейка
- Гражданство (подданство): гражданка СССР
- Образование: грамотная
- Профессия / место работы: библиотекарь, до ареста портниха Оршанской швейпромартели
- Место проживания: г. Орша, ул. Ленинская, д. 45
- Партийность: б/п
- Где и кем арестован: Орша, ГО НКВД
- Мера пресечения: арест, содержание в тюрьме
- Дата ареста: 26 августа 1938 г.
- Обвинение: активная помощь мужу в проведении контрреволюционной работы
- Осуждение: 8.10.1938
- Осудивший орган: Особое совещание при Народном комиссариате Внутренних дел СССР
- Статья: 22-70, 64, 69, 68 УК БССР
- Приговор: ссылка
- Место отбывания: Карабалакский р-н Кустанайской обл. Казахской ССР
- Дата реабилитации: 23 октября 1956 г.
- Архивное дело: Госархив Витебской обл. 01-39/Д-83/к
- Источники данных: архивная справка