Купала – единственный, кто поддержал семью репрессированных

Валентина Романовна Соскина (Балашова) живет в г. Екатеринбурге. Окончила факультет иностранных языков. 48 лет проработала преподавателем французского языка. Сейчас на пенсии. Автор двух книг.

Я, Дрогицкая Лена, внучка Соскина Романа Исаковича, 1900 г.р. (моя мама –

Соскина­-Дрогицкая Дина Романовна, 1926 г.р.), обращаюсь к Вам с просьбой.

Мой дед по матери, первый секретарь райкома партии г. Орши, был репрессирован:  арестован в июле-­августе 1937 г., в 1938 г. – расстрелян. Эти сведения из справки о посмертной реабилитации от 8 января 1957 г.

В 1938 году была арестована моя бабушка, Соскина-­Цемехман Юлия Иосифовна, о чем я знаю тоже из документа о реабилитации. Трое их детей – три дочери: Лена, Дина и Валя – отправлены в детский дом.

Впоследствии младшая, Валя, написала маленькую повесть о себе и своей семье. Старшая, Лена, в конце 80 – начале 90­-х обращалась во все возможные архивы, чтобы получить сведения об отце. Теперь эти документы хранятся у меня.

Я, конечно, не могла знать своего деда, а мне очень бы этого хотелось. Может быть, кто-­то помнит его, читал о нем, слышал и т.д. В семье пересказывается, как после ареста деда вся семья подверглась остракизму окружающих, бабушку уволили с работы, младшую девочку отправили домой из детского сада и т.д., и навестил их только один человек, им был белорусский писатель Янка Купала.

Нельзя ли со страниц Вашего журнала обратиться к читателям с просьбой: откликнуться и рассказать о Романе Соскине кто что помнит.

Лена ДРОГИЦКАЯ,
Иерусалим

Роман Соскин и Юля Цемехман. 

Памяти отца моего, Романа Соскина, первого секретаря райкома партии Оршанского района, члена ЦК КП Белоруссии, делегата XVII съезда партии

Нас три сестры: Лена, Дина, Валя. Валя – это я. Я – младшая! У меня свои привилегии. Лена и Дина уже в школе, а я еще думаю: вставать или не вставать? Но мама говорит, что нужно вставать сразу же, не раздумывая. Быстро вскакиваю с кровати и бегу в комнату папы.

Ну, конечно, папа уже готов к зарядке. Он марширует. Становлюсь за ним и начинаю шагать. Потом мы идем умываться. Я очень люблю смотреть, как умывается папа. Говорят, что человек аппетитно ест, а мой папа аппетитно умывается: шумно, звонко и, похлопав ладошками, обрызгивает меня. Я стараюсь подражать ему: тоже хлопаю.

Потом мы завтракаем, папа, мама и я, и отправляемся на работу. Папа – секретарь райкома партии; мама к себе в библиотеку, а я – в детский сад.

…Папа получил путевку в санаторий, но поехать не может, поэтому поедет мама с детьми! Ура! Мы едем в санаторий. Ой, как нам везет! В санатории много интересных людей. Здесь отдыхают белорусские артисты. Быть актрисой – моя давнишняя мечта. Я люблю подражать. Посмотрю кинофильм, например, «Юность Максима», ложусь на пол и воображаю, что я у реки, в руках у меня гитара, я пою: «Люблю я летом с удочкой на берегу сидеть». Это я подражаю Чиркову. Все смеются и говорят, что из меня выйдет толк.

А скоро будет «Большой концерт». Я никому ничего не говорю, иду на репетицию и сообщаю, что тоже хочу выступать. Ура! Меня включают в концерт…

И вот вечером, в середине концерта, конферансье объявляет:

– Товарищи! Сейчас перед вами выступит Заслуженная артистка БССР, которая только что оторвалась от соски и фамилия ее Соскина. В зале смех, аплодисменты. Меня выносят на руках и ставят на стул. Я начинаю читать:

Целый день сынишка пропадал.
Прибежал, за ним толпа ребят.
– Мама! Я сегодня Сталина видал,
Я ходил с отрядом на парад.
Он и в книжке у меня такой.
Он махал нам весело рукой.
Черные большие рупора
Подхватили дружное «Ура!».
Мы прошли немножко в стороне.
Флаг нести мне дали одному.
Мама, Сталин улыбнулся мне,
А Володька спорит, что ему.
Самолеты в небе высоко.
Прилетели к нам издалека,
Стали в буквы быстро и легко:
«Сталин» – мы прочли на облаках.

Под гром аплодисментов я спрыгиваю со стула и бегу за кулисы.

Так весело – не может быть лучше. И вдруг лучше – к нам в санаторий приезжает папа. Ура! Папа, папочка! Я бросаюсь к нему и не оставляю его ни на минуту. Я рассказываю обо всем сразу: о том, что я научилась есть макароны, как Чарли Чаплин, что я заслуженная артистка БССР и что в санатории много хороших людей. А вечером папа уезжает, и я начинаю рыдать.

– Папочка, не уезжай!

Лена, Валя, Дина Соскины с мамой (слева направо).

Я цепляюсь за папины брюки и не отпускаю его. Папа уговаривает меня. Потом, зареванную, быстро отдает маме и, поцеловав всех, уходит. Я не успокаиваюсь. Я задыхаюсь от горьких, горьких слез, и у меня начинается жар.

Чемоданы собраны. Поезд, дороги, рельсы, деревья, вокзал. И вот мы дома. Мама открывает дверь ключом, и мы входим. Пусто, никого нет. Мама звонит по телефону в райком, и ей сообщают, что папа вызван в Минск. Мама вызывает Минск. Лицо ее становится серым. Она тяжело садится на стул и смотрит в пол:

– Папу арестовали…

Маме плохо. Лена и Дина уходят в детскую. Я ложусь с мамой, но не могу уснуть. Мне страшно. Вдруг в дверях, прямо передо мной, я вижу маленького старичка, с наперсток величиной. Он кивает мне головой и смотрит на меня в упор.

– Мамочка, – шепчу я, – там старик пришел. Но в это время старик исчезает.

– Спи, доченька, – говорит мне мама, – никого нет.

Она прикасается рукой к моему лбу. Я чувствую жар ее руки, и мне очень жалко маму.

«Где мой папочка?» – думаю я и со слезами, выползающими из глаз, мгновенно засыпаю. Мне видится длинная очередь. Тихо, медленно люди продвигаются вперед… Вдруг все смешивается, шум, и я лечу куда­то вниз вместе с кроватью. Потом взлетаю вверх, и снова очередь тихо движется, а из­-за угла выглядывает старичок и улыбается:

– Я – Галлюцинация!

Мама ведет меня в детский сад. Мы всю дорогу молчим. Мамина горячая рука крепко держит мою. Нам попадаются навстречу знакомые, они почему-­то отводят глаза. Я смотрю на маму и вижу: губы ее сжаты, голова гордо откинута назад.

– Мамочка, за что арестовали папу?

– Не знаю, доченька, разберутся. Папа наш честный человек. Его скоро отпустят.

«Папочка, папка, хороший мой!» – думаю я и вспоминаю.

Вот папа выступает с докладом в кинотеатре. Говорит горячо, его слушают внимательно, его даже передают по радио, и я горжусь им. Мой папа – кировец. Я не знаю, что это значит, но только это очень хорошо. Лена всегда говорит: «Наш папа большевик». Нет, папу, конечно же, скоро выпустят. Это при царе он сидел в тюрьме. А сейчас кругом свои.

Мои мысли прерывает голос мамы:

– Вот детский сад. До свидания, доченька.

Я целую маму и привычно распахиваю дверь детского сада…

Здесь меня встречают странно. Со мной не играют, на меня косятся.

– Витя, – говорю я своему дружку, – почему все на меня так смотрят?

– Моя мама говорит, что твой папа очень хороший, а никакой не враг народа…

– Враг народа? Почему враг? Мой папа – враг?

Слезы душат меня.

– Идем со мной, – говорит мне воспитательница.

Она уводит меня к столикам. Мы садимся. Она некоторое время молчит. Потом очень мягко, как будто боится обидеть меня, говорит:

– Передай маме, чтобы она тебя больше не приводила в детский сад. Хорошо?

Я встаю и направляюсь в раздевалку.

– Сегодня ты можешь пробыть до конца дня, – говорит она мне вслед.

Я ухожу не оглядываясь. «Сами вы все враги народа», – думаю я зло…

По улице я бегу не останавливаясь. Вот сейчас откроется дверь, и папа дома. Сердце бьется. Я взлетаю по лестнице. Звоню, звоню, звоню… Открывает дверь какая-­то незнакомая тетя.

Дина, мама, Лена (сидят), Флора (родственница) и Валя, 1946 г.

– Вы кто? – спрашиваю я.

– А ты кто? – отвечает она.

– Я здесь живу, – хмуро сообщаю я.

– Тогда проходи. Не стой в дверях. Мы – ваши новые соседи. Для четверых у вас многовато места. Так­-то!

Не нравится мне эта тетя. Я закрываю глаза, открываю в надежде, что она исчезнет… Но она не исчезает. Тогда я вхожу.

– Тебе сюда, – говорит она мне.

Иду в детскую. Здесь Лена сидит одна.

– Леночка, – шепчу я. – Что значит враг народа? Почему меня прогнали из детского сада? Что там за тетенька у нас в квартире?

Лена вскакивает, хватает меня и прижимает к себе.

Маму уволили с работы. Она больше не заведует библиотекой. Теперь она швея. Дома у нас пусто и скучно. Мамина подруга тетя Рая даже по телефону боится звонить. Соседи с нами не разговаривают. Я хожу в школу в первый класс, хотя по возрасту мне еще ходить в школу рано. Долгая, долгая зима. Каждый день одно и то же. Мы ждем папу. Мама ездит в Минск, возит ему передачи. Ждем.

И вдруг однажды вечером раздается звонок. Мы уже отвыкли от звонков, к нам никто не ходит. А тут пришел гость. Мама ему очень обрадовалась. Мы сидим в детской. Меня просят прочесть стихи. И я читаю:

…Один лишь маленький,
один билет потерян,
А в деле партии зияющий провал…

А потом я сообщаю, что это неправильные стихи. Гость спрашивает меня:

– Почему?

Потому что из-­за одного человека партия не может погибнуть.

– Кто тебя этому научил? – спрашивает гость улыбаясь.

– Лена! – гордо отвечаю я.

Мама и гость смеются. Он сажает меня на колени и гладит по голове. Я сижу у него на коленях. И пусть он очень ласковый и добрый, и пусть мама впервые улыбается за эту зиму, и пусть он даже мне нравится – все равно мне неудобно у него на руках, потому что удобно было у папы. И я тихонечко сползаю с его колен и сажусь рядышком с мамой.

Когда гость прощается и уходит, я спрашиваю у мамы, что это за дядя такой хороший и почему он не побоялся к нам прийти.

– Это настоящий человек,– говорит мне мама.– Запомни – Янка Купала.

Каждый день я прибегаю в мамину швейную мастерскую. Там мне нравится. Вбежишь в дверь – и сразу за углом мамина швейная машина. Шум стоит какой­-то необыкновенный. Здесь я узнаю новое слово: поток. Вот одна мастерица делает какие­-то швы и передает лоскутки другой, другая пришивает пуговицы, третья гладит… И все так ладненько. Все швеи мне нравятся, только я не люблю, когда меня жалеют. А они часто говорят какие­-то жалостливые словечки.

Ночью я сплю всегда с мамой. Утром просыпаюсь, а мамы уже нет – она ушла на работу.

В это утро я просыпаюсь, как обычно, но почему­-то спрашиваю:

– А где мама?

– Маму арестовали, – говорит мне Дина.

– Нет, ты врешь, врешь, – кричу я ей.

Я хватаю платье, надеваю его наспех и мчусь в швейную мастерскую. «Сейчас, сейчас я увижу маму…» Вбегаю, а мамы нет…

– Где мама? – спрашиваю я с отчаянной надеждой.

Швеи смотрят на меня растерянно. Я выбегаю на улицу.

– Бедные дети, – слышу я убегая.

Я бегу домой. Я на что-­то надеюсь, я надеюсь, я надеюсь…

Дома застаю каких­-то военных.

– Собирайтесь, – говорит нам один из них. – Папа и мама ждут вас в Витебске. Мы отвезем вас к ним.

Я уже совсем хочу обрадоваться, но по глазам Лены и Дины вижу, что они не верят, и тоже начинаю сомневаться.

– А это правда? – спрашиваю я.

– Разве я буду вас обманывать? – говорит военный.

Мы быстро собираемся. Потом они что­-то наклеивают на дверь нашей комнаты, что­то зажигают, что­-то шипит.

– Сургуч, – говорит Лена. – Квартиру опечатывают. А зачем это?

– Так никто сюда не войдет. А то, пока вы ездите, вас ограбить могут.

Мы выходим на улицу, садимся в машину, едем… Но не проходит и пятнадцати минут, как машина останавливается. Шофер выходит и долго копается в машине, а мы сидим и ждем. Потом он садится, но не закрывает дверцу, а говорит:

– Машина вышла из строя. Ее надо в ремонт.

– Придется выйти,– обращается к нам военный.

Я оглядываюсь вокруг, и…

– Лена,– шепчу я,– это детдом. Мы здесь были тогда, помнишь, с Джимиком.

Ах да, Лена не помнит. Они тогда с Диной были в лагере.

– Не выходим,– приказывает нам Лена и добавляет укоризненно: – Вы обещали, везите нас в Витебск к маме и папе.

– Но машина сломалась. Мы не можем ее ремонтировать, когда в ней люди. Придется все­-таки выйти и остаться здесь, но я вам обещаю, что это только на одну ночь.

Прошел уже месяц, как мы попали сюда. Мы возвращаемся с Днепра, на линейке объявляют распределение по детдомам. Мы попадаем на Украину. Поезд довозит нас до Корыстовки Кировоградской области. Машина доставляет в село Ясиноватка. Вот наше новое жилье. Огромная территория обнесена высокой стеной.

– Здесь была раньше колония,– отвечает на вопрос Лены шофер.

Нас распределяют в разные спальни… по возрасту. Мне – семь лет, я попадаю в спальню семилеток.

«Скаблуха» – какое странное слово. Верховодит в спальне девочка с тонкими губами, светлыми прозрачными глазками, высоким скрипучим голосом: Клавка Регина–скаблуха (так все ее называют). В первый же день она отбирает у меня мое домашнее шерстяное платье-­матроску и надевает на себя. Я облачаюсь в детдомовскую одежду.

Дина, Лена, Валя в Минске.

Все поступают только так, как хочет она. Никто не смеет противиться. Я пытаюсь не слушаться ее. За это ночью меня посылают к речке ловить пиявок. Иду. Ставлю ногу в речку и жду, пока присосется пиявка, потом отдираю ее от ноги и кладу в банку с водой. Так я насобирала девять пиявок и, гордая своей смелостью, вхожу в спальню.

Прихожу – все спят. Ставлю баночку на тумбочку возле кровати и мгновенно засыпаю, устала, но тут же просыпаюсь от ужаса и боли: вся банка воды вылита на меня, и по кровати, и по мне, изгибаясь, ползают черные пиявки, некоторые из них уже присосались к плечам, груди… Я отрываю их и реву. Все в восторге, смеются.

Я встречаю взгляд злых, маленьких глазок из-­под белесых ресниц.

Клавка Регина довольна проделкой.

Во второй класс меня не взяли, потому что мне мало лет, и я еще должна переучиваться на украинский язык. И вот я снова в первом классе. Учительница мне нравятся: красивая, стройная украинка с каштановой косой, толстой­-претолстой, уложенной вокруг головы. В конце урока мы все ей громко хором кричим:

– До побачення!

На уроках мне скучно: я уже все это знаю. Ведь первый класс в Белоруссии я закончила с похвальной грамотой. По всем предметам я получаю видмицно» (отлично), а по поведению «погано» (плохо). После уроков я боюсь идти в детдом, потому что меня будут ругать за поведение. И я хожу за моей учительницей Верой Якымовной до тех пор, пока она не сжалится надо мной. Она смотрит на меня мягкими, ласковыми глазами и, взяв дневник, исправляет «погано» на «видмицно». Счастливая, я мчусь в детдом. Сердце поет!

Воспитательница рассказывает о Сталине. Она говорит о мальчике, который, оказавшись в лесу, заблудился и подошел к обрыву. Он не мог перепрыгнуть огромный ров.

– Веди, наш Сталин, вперед,– воскликнул он, и ров сузился, и он легко перескочил его.

Теперь, когда я встречаю сельских мальчишек, а они дразнят нас инкубаторскими и всегда дерутся, я произношу мысленно: «Веди, наш Сталин, вперед, чтобы они меня не тронули». И с уверенностью прохожу мимо. Мальчишки не трогают меня.

На нашу спальню напала чесотка. Все чешутся, руки у всех в мелких водянистых прыщиках. Самых чесоточных отбирают и отправляют в изолятор. Я – среди них. Изолятор (домик) стоит одни посреди большой украинской степи. Нас – семь человек. Намазали нас черной мазью, надели какие­-то мазутные платья, и мы бегаем, похожие на негров, и все время чешемся. По вечерам страшно. За окнами кто­-то ходит и выкрикивает:

– Где нож, давай его сюда!

Нас пугают, кто-­то шутит, но мы замолкаем в ужасе. Одни в степи семеро семилетних…

Утром приходит медсестра и смазывает нас снова черной мазью и, обмакнув ножницы в спирт, срезает экзему тем, у кого она появилась. Стоит рев. Так продолжается несколько дней. Затем нас ведут в баньку и отпускают в спальню.

Лена, моя сестренка. Она все время жалеет меня, старается мне помочь, чем только может. Но я ее гоню, потому что совсем забрать к себе она меня не может, а после ее прихода Клавка Регина всегда начинает издеваться:

– Ах, неженка! Ах, сестра. Ах, сю­сю.

И все опять принимаются смеяться и кривляться. Я боюсь Клавку, и злых насмешек девочек, и гоню мою хорошую, мою родную Лену. Я говорю уже только по­-украински. Гляжу на Лену и Дину и зло кричу:

– Идить вид мэнэ, можэ я нэ хо, якого чорта!

Но когда они уходят, передо мной встает обиженно-­печальное лицо Лены, и, уткнувшись куда-­нибудь в уголок, я тихо, заунывно плачу.

Лена понимает меня. Когда утром мы делаем зарядку на улице, она останавливается на секунду, смотрит на меня и проходит мимо.

И вот однажды радостная весть. От тети Леи из Могилева пришло письмо. Она прислала еще и посылку. А главное, в письме своем она сообщает адрес мамы. Мама в ссылке в Казахстане, но у нее есть право переписки, и мы можем ей писать. Радость! Радость! Радость! И пусть Клавка Регина отбирает все мои сладости из посылки, я счастлива – нашлась моя мама, моя черноглазая красавица. Мама Юля очень красивая. Волосы у нее лежат черными волнами вокруг головы, а самое прекрасное – это мамины две родинки: одна над верхней губой, другая па этой же стороне под глазом. Полная, свежая, она запомнилась мне в зеленом модном пальто и в зеленом берете. Моя мама, мамочка моя Юля нашлась!

Сегодня мы едем в Корыстовку. Мы будем фотографироваться и вышлем фотокарточку маме. Нам выдают сухой паек на день, и мы втроем: Лена, Дина и я – уезжаем. Директор детдома дает нам разрешение и свой адрес. Если мы устанем, мы можем зайти к нему домой и отдохнуть. Мы нашли маму, мы едем фотографироваться, день мы будем вместе, день я не увижу Клавку Регину. Жизнь все­таки хороша!

Находившись по городу, уставшие и голодные, мы еле­еле добрались до дома директора детдома… Нас встречают вежливо, но холодно. Мы просим разрешения поесть свой холодный паек. Нам разрешают. Пока мы едим, я замечаю, что у Лены портится настроение.

Я спрашиваю:

– Что с тобой?

– Потом, – отвечает мне она.

Когда мы, простившись, выходим, Лена говорит:

– Дина, ты обратила внимание на их кровати?

– Ага, там наши подушки. Я их хорошо знаю.

– Точно, – говорит Лена.– Подумать только, взять у детей. Я вспомнила, как директор говорил мне, что спать в детдоме на своих подушках не разрешается…

– А зачем тогда он дал вам свой адрес? – спрашиваю я.– Мы бы не увидели никаких подушек.

– Да ну их, эти подушки, – говорит Лена. – День все равно испорчен.

На весенние каникулы нас, семилеток, отправляют в лагерные палатки. Здесь свежий воздух, речка рядом. Но всю жизнь портит Клавка Регина. Прямо не знаешь, куда от нее деться. Вот и сегодня. Я очень не люблю змей, они вызывают во мне отвращение. Клавка приказывает мне взять ужа и обмотать вокруг себя. Я знаю, что уж не жалит, но мне противно. Тогда она, схватив ужа, заталкивает мне его за пазуху. Я достаю ужа, а он, скользкий, извивается у меня в руках. Чувствую, как тошнота подступает к горлу. Я убегаю в палатку и, упав на постель, рыдаю от обиды. Я больше так жить не могу…

Вдруг рядом со мной кто­то садится и гладит по голове. «Лена»,– думаю я и оборачиваюсь. Нет, возле меня сидит девочка из пашей спальни – Галя Веракса, она из Бурят­Монголии.

– Нам всем плохо,– говорит она.– Ты знаешь, девочки все обозлились. Сегодня вечером свергаем скаблуху.

Слезы высыхают. Радость наполняет меня. Даже не потому, что будут свергать Клавку Регину, а потому, что рядом со мной первый друг в детдоме.

Я обнимаю Галю. Мы вместе бежим к речке. Вместе – это уже не одна. Вечером в палатке идет суд над скаблухой. Кровать ее разоряют, из тумбочки извлекают все, что она отбирала в течение почти целого года. Все кричат, смеются, издеваются теперь уже над ней. Она же молчит, зло плачет у себя в углу. Власть се кончилась.

«Кто же теперь будет скаблухой?» – думаю я перед сном.

Жизнь без скаблухи кажется невероятной. Ночью разражается гроза. Молнии разрезают темноту каждое мгновенье. Гремит гром, как будто над головой кто­то перекатывает огромные бочки по железной крыше. Что­то трескается, стреляет, вспыхивает, и, кажется, что сейчас загорится наша палатка. Воет ветер, хлещет по палатке дождь. Жутко. Вдруг вбегает в палатку Лена и, не дав мне сказать ни слова, утаскивает меня к себе. Я тоже, ни слова не говоря, ночью, когда она засыпает, выскальзываю из кровати и убегаю в лагерь, я боюсь больше насмешек девчонок, чем грозы.

Первый класс я закончила вновь с похвальной грамотой, да меня еще награждают лыжами. Лена просит вместо лыж разрешить мне поехать с ней в Могилев. Лена закончила седьмой класс, а значит, окончила детдом. Она может уехать, куда хочет. Мне разрешают поехать погостить на родину.

Я еду в Белоруссию. Я очень рада, но я решаю твердо: что бы со мной ни случилось, в детдом больше не возвращаться. Мы едем вдвоем. А как же Дина? Мы ее оставляем одну?..

– Уезжайте, – говорит она нам.– А я буду писать маме, чтобы она меня забрала к себе. Может, ей разрешат взять одну дочку.

– Будем писать,– говорит Лена.

– До свидания, Дина,– кричу я, когда поезд трогается, и мысленно добавляю: «Веди, наш Сталин, вперед, чтобы я никогда сюда не вернулась».

Последнее, что я вижу на перроне – печальные глаза Гали Вераксы.

Я думаю под шум поезда: «Прощай, Галка! Я больше сюда не вернусь. Пусть ты найдешь свою маму, пусть тебе будет хорошо». Потом я вспоминаю Клавку Регину, и холодок страха проползает по спине. Я высовываюсь в окно и кричу назло своему страху:

– Клавка Регина – дура! Я ее не боюсь! – И долго хохочу, подставляя ветру лицо.

Мы идем по улицам Могилева. Мы идем к нашей тете. Могилев разделен Днепром как бы на две половины. Одна половинка – просто Могилев (город), другая – Луполово. Наша тетя живет на Луполове. Я вспоминаю, что один раз была уже здесь. Мы приезжали, все три сестры с мамой, в гости к тете, маминой сестре…

Здесь на углу живет мальчик, помню, что он мне понравился тогда. Я прошу Лену:

– Идем быстрее!

Волосы мои острижены наголо. Руки чешутся. На лбу красуется огромный чирей… Мы быстро проходим этот дом. Я с облегчением вздыхаю. Вот и тетина калитка. Мы стучим… Тетя сбегает со ступенек крыльца. Открывает нам калитку и начинает охать:

– Бедные, бедные мои!

На крыльцо выходит дядя. Из­за спины его выглядывает черная кудрявая голова моей двоюродной сестры Ани.

– Перестань их оплакивать. Они живы и здоровы. Приглашай их в дом, – говорит дядя.

– Я в детдом больше не поеду,– сообщаю я на ходу. Тетя молча, растерянно смотрит на дядю.

– Она остается у нас,– спокойно говорит он. Дядя мне нравится. Я восторженно смотрю на него. Лена решает пойти работать на завод копировщицей и учиться в вечерней школе в восьмом классе. Она будет жить у другой маминой сестры, по ту сторону Днепра, в городе. Утром следующего дня мы идем в милицию. У меня есть старенькая бабушка – папина мама. Жить я у нее не могу, но в милиции мы говорим, что я хочу остаться у бабушки. Тетя отдает начальнику милиции паспорт бабушки и ее подпись, что она согласна взять меня. Начальник милиции долго рассматривает паспорт, потом меня и говорит:

– Оставьте нас одних. Все выходят.

– Как тебя зовут, малышка? – спрашивает он.

– Валя.

– Что же ты, Валя, делаешь, извини, такую глупость. Как ты будешь жить у такой старой бабушки? Тебе же за ней придется ухаживать. А тебе надо учиться. В детдоме лучше…

– Лучше?

Я больше ничего не слушаю.

– Умру под забором, в детдом не поеду, – выпаливаю я, да еще как зло.

Он растерянно смотрит на меня. Качает головой. И не сказав ни слова, подписывает документ.

– Будь счастлива, – говорит он.

Я выхожу из кабинета. Прощай, детдом!

Тетя меня поместила в отдельную комнату. Эта комната находится прямо за кухней. От печки в комнату выходит теплая лежанка. В комнате две кровати, но временно в ней нахожусь одна я. Тетя купила все ту же черную мазь, и теперь каждое утро смазывает меня этой мазью. Я никуда не выхожу, ко мне никто не входит.

В школе меня выбирают старостой класса, неизвестно почему, ведь я новенькая.

Я же полна рвения. Перед каждым уроком заставляю ребят стоя ждать Ольгу Григорьевну. Если кто­нибудь не слушается меня и пытается сесть или разговаривать, я, не задумываясь, больно бью чем попало всякого без разбора. Чувствую, что меня боятся. Откуда это у меня взялось? Ну, прямо Клавка Регина­скаблуха. Участь меня ожидала ее же. На собрании весь класс обрушился на меня, и с позором я переизбрана. Вот так нам и надо – скаблухам. Что­то во мне испортилось, как в той моей поломанной кукле. Характер надо менять.

Я медленно бреду по улице из школы. Мне плохо, плохо, плохо. Вдруг я вся встрепенулась, сердце забилось: впереди в зеленом пальто идет женщина.

– Мама,– кричу я и бегу, бегу за ней, догоняю, обгоняю, заглядываю с бешеной надеждой ей в лицо…

Нет, это не моя мама. Совсем раскисшая, бреду домой… Школу я заканчиваю отлично. Ура, начинаются каникулы. Каждый вечер я выбегаю на улицу. Мы собираемся в соседнем дворе и играем в разные игры: классики, лапту, прятки. Здесь появились гости из Москвы – брат и сестра. Брата зовут Игорь, сестру Оленька. Оленька младшая, капризная девочка. Игорь старше меня на год. Они так красиво акают. Я слушаю их с удовольствием. Мне хочется научиться говорить, как они. А я говорю на тарабарском языке: русские, белорусские и украинские слова – все перепуталось в моей голове. Я стыжусь своей речи, а Оленьке нравится. Правда, я ей не верю. По­моему, она хитрит.

Почему­то перед выходом па улицу я долго рассматриваю себя в зеркале. Все мне во мне не нравится: глаза какие­то серые, нос длинный, веснушки…

А Игорь такой красивый, но мне все равно хочется, чтобы он никого, кроме меня, не замечал. Мне почему­то кажется, что так оно и есть…

Тетя Римма – Оленькина тетя – учит Олю вышивать. Однажды Оля прибегает ко мне и капризно заявляет:

– Будешь со мной учиться вышивать, так и я буду. Вот. Я так тете Римме и сказала. А то одной скучно.

– Нечего капризничать. Я и так без капризов твоих буду учиться.

Так все лето мы с Оленькой учимся вышивать…

В этот день я пришла, как всегда, на урок. Тетя Римма попросила меня подождать. Она после купания расчесывала Оленьке косы.

Я присела на диван. Подошел Игорь и сел с другого края. Мы сидели и слушали радио.

– Хорошая песня? – пододвигаясь ко мне, сказал он.

– Мне нравится,– ответила я.

Он снова подвинулся поближе. Потом вскочил и чмокнул меня в щеку. Я убежала. Урок вышивания не состоялся… Зато теперь на улице по вечерам мы не смотрим друг другу в глаза. Все стало как­то непросто, у нас появилась тайна.

Лето подходит к концу. Скоро уезжают москвичи. На углу нашей улицы стоит школа слепых детей. С Оленькой мы случайно заглядываем во двор. Никто нас не гонит. Сначала я боюсь слепых ребят, потом мне становится их жалко: ведь они совсем ничего не видят. Оленька, как ни в чем не бывало, вовсю разговаривает с ними. И вот мы становимся друзьями. «Что бы сделать для них?» – думаю я…

Тетя всегда запирает от меня буфет на ключ. Я понимаю, что она думает, что я что­нибудь утащу из буфета. Ну, конечно, я же была в детдоме… Как раз сегодня я вижу, что в буфете торчит ключ. Интересно, что там? Я подхожу, открываю дверцу и вижу вазу, полную конфет. Я набираю полную горсть конфет и бегу в школу слепых. Я раздаю конфеты своим новым друзьям. Сколько радости у них и у меня. Счастливая, бегу домой.

– Тетя, – кричу я в восторге,– я отнесла…

Из комнаты выскакивает Аня.

– Воровка! – говорит она и больно бьет меня по лицу.

Я молчу и даже не плачу. Мне их жалко, они не хотят меня выслушать и понять.

– Даже не покраснела, бессовестная, – шипит Анька.

– Ее приютили, пригрели, – это уже тетя. – Змею пригрели…

Среди зимы вдруг начинаются сильные морозы. Потом в магазинах появляются очереди. Я долго стою на морозе на улице за постным маслом. Все обеспокоены. Ведь совсем еще недавно хлеб в фургонах развозили по домам и говорили, что это первые признаки коммунизма. Но все внезапно разъясняется. Оказывается, началась финская война. Тетя плачет: ее сын Яков на фронте… Она то и дело смотрит на его фотографию и что­то шепчет, как будто молится или колдует. И Яков приезжает домой. У него обморожены ноги.

Через два месяца Яков поправился и уехал в Ленинград в военное училище.

И вдруг новое событие. Неожиданно с сопровождающим из детдома появляется Дина.

– Дальше я ее не повезу, – заявляет сопровождающий.

– Мы с удовольствием бы ее оставили у себя, но трудно с питанием. У нас ведь своя семья и еще… – начинает тетя.

– Да я и не собираюсь оставаться. Мне разрешили жить с мамой. Я поеду к маме, – заявляет Дина.

Но кто же, кто тебя отвезет? – удивленно спрашивает тетя.

– Я повезу. Валю с Украины привезла, отвезу и Дину в Казахстан, – сообщает Лена.

Никто не возражает. Я радуюсь, что все так хорошо складывается, но завидую Дине и Лене, что они увидят маму. Вечером перед сном в кровати я представляю Дину и Лену. Вот они разговаривают с мамой, обнимают, целуют ее. Я крепко зажмуриваю глаза и представляю маму Юлю. Помню, мама купала меня, мы с ней смеялись, я плескалась, плавала. Мама вылавливала меня из воды, поливала из ковшика, потом заворачивала в простыню и передавала папе. Папа нес меня в детскую.

Как­то у нас собрались гости. В кабинете у папы звучала музыка. Мне так хотелось посмотреть, что там делается, но я боялась, что меня отругают. Но все же решилась и вошла.

– Вот пришла моя дама, – сказал папа и пригласил меня танцевать…

– Нет, вы взгляните, – восторженно говорил папа.– Танцует же, а?

– Папочка мой миленький, где же ты? – шепчу я тихонечко и, уткнувшись в подушку, плачу.

…Утром не успела я открыть глаза, как меня хватает, обнимает и целует Лена.

– Леночка, расскажи мне про маму.

– Мама живет в поселке Тогузак, – начинает Лена.

– Это я знаю. Расскажи, какая она?

– Разве ты не помнишь маму?

Не знаю. Ведь уже прошло почти три года… Лена смотрит на меня одно мгновение, потом весело продолжает:

– Казахи маму называют Юла­столовой. Мама работает в столовой. Сначала ее поставили работать посудомойкой, но однажды повар заболел, некому было готовить обед, и мама вызвалась приготовить его. С тех пор в мамино дежурство в столовой полно народу. Все ее хвалят…

– Я тоже хочу увидеть маму,– капризно тяну я. – Когда она приедет?

– Увидишь. Маме осталось еще два года ссылки. Потерпи, – вдруг как­то строго возражает Лена.

В воскресенье 22 июня мы у нас дома играли в фантики. Девочек было много. Я насобирала уже много фантиков.

Вдруг открывается дверь и вбегает тетя. Волосы растрепались, она запыхалась. Сунув корзину с продуктами, она подбегает к радио и включает его.

Говорит Молотов.

– …Немецкие фашисты вероломно напали на нашу страну… Они бомбят Киев, Одессу… Наше дело правое – мы победим.

Вечером тетя нарезает длинные полосы бумаги.

– Помогай нам с Аней, – говорит она. – Заклеим окна, а то при бомбежке, говорят, вылетают стекла.

Я намазываю длинные полосы крахмалом, а Аня наклеивает их крест­накрест на стекла…

Днем тетя в хлопотах. Мы собираем какие­то вещи, грузим их на телегу. К вечеру в телегу впрягают корову, и, когда дядя приходит с работы, трогаемся в путь. Мы едем в деревню, потому что в городе много заводов и рядом с нами тоже завод. Жить в городе опасно. Везде только и слышно, что с минуты на минуту начнут бомбить Могилев. Все время воют сирены.

Мы едем долго­долго. В пути нас застает ночь. Тихо, ни облачка, ни ветерка. Только на душе тоскливо. Вдруг где­то позади как грохнет что­то. Я оглядываюсь и вижу, что там какое­то зарево. Снова грохот, но уже далеко впереди, и опять зарево.

– Ой, что это? – говорю я.

– Из огня да в полымя,– произносит тихо тетя.

Неожиданно над нами вспыхивает ракета. Дядя быстро сворачивает с дороги к лесу. Мы спрыгиваем с телеги и прячемся в лесок. Я сижу под каким­то кустиком в овражке. Мысли в голове ни одной, только вертится бессмысленная фраза: «Почему я не плачу? Почему я не плачу? Ну, почему же я не плачу?»

Светает. Мы выходим из леска, садимся в телегу и едем дальше. Только дядя не садится, он идет рядом с коровой и поглаживает ее.

– Вот какая­то деревушка. Дальше не поедем. И так далеко заехали,– говорит дядя. Он куда­то уходит. Возвращается не один, а с какими­то дяденьками, а мы въезжаем во двор.

Мгновенно нас окружают. Все спрашивают, что в городе. Бомбят или нет?

– К вечеру вернусь с работы, все расскажу,– отвечает дядя.– О семье позаботьтесь.

Со всех сторон несут караваи хлеба. Тетя доит корову, и мы все вместе принимаемся есть…

Деревушка маленькая. За день сто раз уж ее осмотрели. Все говорят бог знает какие страсти: фашисты будто бы жгут людей, даже детей, в могилу живыми закапывают… Тоска все крепче заползает в душу. К вечеру возвращается дядя. Он рассказывает, что город бомбят, что там уже есть разрушения и жертвы… Поужинав, рано ложимся спать. Все укладываются на полу. Я никак не могу уснуть: меня что­то кусает. Вдруг снова взрыв, и вся изба чуть ли не подпрыгивает вверх…

– Ох, здесь еще страшнее,– раздается в темноте тетин голос.– Завтра же поедем обратно. Умирать, так дома.

И вот мы снова в городе. Но мы не возвращаемся домой, а остаемся у дядиной родни подальше от заводов. Бомбят без конца. То и дело мы падаем на пол. Говорят, что воздушной волной может снести голову. В убежище под землей дядя запрещает ходить…

– Завалит живьем и погибнете. Сидите здесь. Чему быть, того не миновать.

Сам он каждый день ходит на завод, на работу, да еще заходит навещать дом. Я так шагу боюсь ступить. Мне кажется, что все бомбы так и норовят ударить именно в меня.

– Поедем к маме,– не то говорит, не то спрашивает меня Лена.

– К маме! К маме! – прыгаю я от радости. Мы мчимся к тете.

– Мы едем к маме,– заявляет Лена.

– Правильно делаете,– отвечает ей дядя. – Вам тоже надо уезжать,– это он уже тете и Ане.

Он деловито раскрывает чемодан Лены, выбрасывает из него все, кроме фотографий.

– Барахло наживешь. Фотографии – память.

Дядя заполняет чемоданчик большими кусками сахара.

– С этим с голоду не помрете. Ну, с богом, удачи вам!

До моста мы доходим быстро, но через мост не пропускают. Бежим к берегу. Лена уговаривает отплывающих милиционеров перевезти нас в лодке. Один из них, такой голубоглазый, симпатичный, протягивает нам руку. Мы вскакиваем в лодку, и она отчаливает от берега. Я все время смотрю в небо.

А вдруг бомбы, а мы посреди реки, – размышляю я вслух…

– Не бойся, детка, бомбы в воде не разрываются,– говорит мне симпатичный блондин. Я успокаиваюсь…

На том берегу через улицу Подвальную мы по лесенке поднимаемся в центр города и мчимся к вокзалу. Наконец, мы на перроне. Я чувствую, что у меня вроде бы сузилось пальто. Смотрю, одного бота нет. Я выбрасываю и второй. На пути стоит эшелон. Яблоку негде упасть. Народу тьма. Все рвутся в теплушки. Движемся вдоль состава. Небо темнеет. Тучей над вокзалом летят немецкие самолеты. Мы прижимаемся к стене. Оказываемся у какой­то будки, обходим ее и видим: тихо, спокойно к вагону, да не к теплушке, а к настоящему пассажирскому вагону движутся дети.

– Вы кто? – спрашивает Лена у первого попавшегося мальчика.

– Минский детдом,– отвечает он.

Лена вталкивает меня в очередь, сама становится рядом… Мы входим в вагон.

«Хоть бы скорей поезд тронулся, – думаю я.– Говорили ведь, что немцы будут в городе в шесть часов вечера, и сколько же сейчас?»

Наконец, поезд трогается, набирает скорость… Мы в пути. Но не прошло и полчаса, как он останавливается. Под окнами нашего вагона раздается крик:

– Выходи! Все выходи! Немецкие самолеты!

Выскакиваем и мчимся в поле. Мы прячемся в густую рожь. Лена мне шепчет:

– У меня документы остались в поезде.

Я ее не понимаю. Лишь бы живому остаться, другой мысли нет… Отбой. Мы садимся по местам, поезд снова трогается. В пути происходит знакомство. Я, оказывается, всех младше, поэтому надо мной все подшучивают. Особенно старается мальчишка, смуглый, как цыганенок. Я приподнимаюсь и брякаюсь головой о верхнюю полку… Мне больно.

– Есть такая примета, – говорит Мишка­цыганенок. – Кто головой стукнется об полку, на той голове бомба разорвется.

– На твоей голове бомба разорвется,– говорю ему, а сама думаю: а может, в самом деле, есть такая примета? Скорее бы Орша, говорят, что за Оршей уже не бомбят…

В дороге нас кормят соленой камсой, да еще каждый день. На каждой станции мы долго­предолго стоим – пропускаем эшелоны на фронт. Камса и сахар из моего чемодана – вот все, что мы едим. Пить хочется, хоть плачь.

Мы едем уже две недели. Подъезжаем к Пензе. Выходим из вагона, а здесь прямо на перроне стоят столы и тарелки, и хлеб. Всем раздают суп.

– Не ешь много, – просит меня Лена.

Но я съедаю всю тарелку супа и прошу еще. Сытые, счастливые, мы вползаем в вагон. Поезд вздрогнул и поплыл, поплыли и мы. Всем плохо. У всех болят животы. А меня так тошнит, кошмар один.

На одной из станций недалеко от Казани Лена мне говорит:

– Здесь мы выходим. Нам к маме через Казань, а этот поезд свернет на другой путь.

– Куда вы? Поехали с нами. Пропадете, две девчонки! – говорит воспитательница.

– Нет,– возражает Лена, – мы едем к маме. Спасибо за вес!

И мы выходим из вагона.

– До свидания! Доброго пути! – кричат нам из окон.

На станции мы покупаем билет на пригородный дачный поезд. До Казани…

На вокзале в Казани мы просто не знаем, куда деться. На последние копейки Лена покупает мне хлебный квас. Я первый раз в жизни пью квас хлебный, в Белоруссии все делают его больше из фруктов. Но жарко, пить хочется, и я довольна. Попив кваску, садимся на траву и обдумываем, что делать дальше… Наконец, Лена решает пойти к начальнику вокзала. Пригревшись на солнышке и напившись воздуха, я засыпаю прямо на траве у вокзала. Будит меня Лена.

– Идем скорей. На эвакопункт.

Эвакопункт оказывается большим светлым зданием со множеством комнат. Нам показывают нашу комнату и две кровати. Они стоят вдоль стены у двери так, что подушка на одной кровати оказывается у подушки следующей кровати. Идем в столовую. Я помню Пензу и потому ем осторожно. Потом нам выдают денежное пособие, и мы мчимся в баню. Ночью я внезапно просыпаюсь от грохота.

– Бомбят, – кричу я в ужасе.

– Ты чего кричишь? Спать людям не даешь, – ворчит какая­то женщина.

– Это гром, обыкновенный летний гром. Хочешь, дай мне твою руку, успокойся, – шепчет Лена.

В поезде узнаем из газет, что в Могилеве уже немцы. «Что с тетей, дядей. Ленькой?» – думаю я в ужасе.

В Свердловске пересадка. Мы снова идем в эвакопункт, потому что поезд на Кустанай отходит только завтра. Почему­то здесь, в Свердловске, меня удивляет мирная жизнь, в окнах свет. Я так привыкла к затемнениям, одеялам на окнах, полоскам крест­накрест…

На вокзале сижу в вагоне у окна, вдруг вижу, прямо к окошку нашего вагона бежит Лена. Ну, слава богу, а то уж я беспокоилась. Поезд вот­вот отойдет, а она куда­то пропала. Чего это она бежит к окошку, а не в вагон? Может, мы сели не в тот поезд? Выглядываю из окна и вижу, что следом за Леной спешат тетя и Аня.

– Живы? Ура! – кричу я.

Тетя плачет от радости. Потом говорит со вздохом:

– Не знаю, что с дядей. Он сказал, что выедет с заводом… Успеет ли?

Поезд трогается. Мы машем руками.

– Привет маме,– кричит тетя.– Пишите в Дегтярку…

Я вспоминаю, что у тети там живет старший сын – горный инженер.

Поезд увозит нас… Без приключений добираемся до Кустаная. Машина везет нас в Карабалык, а потом другая в Тогузак.

Рядом мама. Сердце выпрыгивает из груди. Идем мимо сараев, где аккуратными рядами лежат черно­серые кирпичи.

– Что это? – спрашиваю я у Лены.

– Кизяк.

– А что это такое, кизяк?

– Им казахи топят печки.

Лена все здесь знает. Она уверенно ведет меня к какому­то дому. У первого подъезда она спрашивает у женщины:

– Скажите, в каком подъезде живет…

Но договорить не успевает. Навстречу нам из треть­его подъезда бежит маленькая, худенькая женщина; седая прядь волос выбивается из­под косынки.

– Дети мои! – кричит она.

– Кто это? – спрашиваю я у Лены.

– Мама. Это наша мама.

Мама моя! Милая, нежная! Теперь, когда я вспоминаю тебя, образ красивой полной черноволосой женщины заслоняется другим. Я помню тебя во время войны, худенькую, хрупкую… Вот ты бежишь с маленьким ведерком­кастрюлькой в руках, спешишь донести теплый военный суп, который все называют баландой. Нас трое, три дочери, а ты одна и тебе нужно всех накормить. Я помню тебя, когда ты ухаживала за мной, больной тифом, и выполняла все мои капризы. Потом, когда я поправилась, снова, как в детстве, учила меня ходить. Я вспоминаю тебя в жару, в ознобе, когда ты узнала, что где­то кто­то видел папу. Теперь уже я бегала за кипятком и мчалась к тебе, чтобы влить теплую каплю в твой плотно сжатый рот, согреть тебя. Я вспоминаю твои письма мне – студентке, где ты смешно писала, думая, что я еще дитя: «Учись, как завещал Ленин».

Ты всегда отказывалась от всего самого вкусного, говорила, что тебе это есть нельзя. Я помню, ты отдала мне свои последние туфли, сказала, что они тебе жмут. Мама! Мамочка! Сколько нежности своей я тебе недодала. Как часто я была невнимательной, несправедливой к тебе. Как больно, как горько это сознавать теперь, когда ты, ушла навсегда. Это непоправимо, невозвратимо… Прости меня за все, мама!

Мошила Соскиных на Восточном кладбище в Минске. mitzvatemet.com

В Минске на могиле мамы стоит памятник из мрамора. На обелиске фотография. Па ней папа и мама. Под фотографией надпись: «Соскин Р.И., погиб в 1937 году». Но мы не знаем, где могила папы…

Мама так и не дождалась его. Он был реабилитирован – посмертно в 1956 году.

Мишпоха-А. 1995-2011 г. Историко-публицистический журнал.

Текст и фото http://mishpoha.org/n24/24a13.php

P.S.:

Соскин Роман Исаакович (1900)

  • Дата рождения: 1900 г.
  • Место рождения: м. Белыничи Могилевского уезда
  • Пол: мужчина
  • Национальность: еврей
  • Образование: среднее политобразование
  • Профессия / место работы: рабочий-сапожник, партработник, секретарь Оршанского РК КП(б)
  • Место проживания: г. Орша, ул. Ленинская, д. 45
  • Партийность: член ВКП(б)
  • Дата расстрела: 29 июня 1938 г.
  • Место смерти: г. Минск

  • Мера пресечения: арест, содержание под стражей в Минской тюрьме
  • Дата ареста: 9.08.1937
  • Обвинение: участие в контреволюционной организации правых, проведении вербовки в контрреволюционную организацию, проводившую вредительскую работу и диверсионные акты
  • Осуждение: 11 апреля 1938 г.
  • Осудивший орган: Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР
  • Статья: 69, 70, 71 и 76 УК БССР
  • Приговор: высшая мера наказания – расстрел с конфискацией личного имущества
  • Дата реабилитации: 5 января 1957 г.
  • Реабилитирующий орган: Военная коллегия Верховного суда СССР

  • Архивное дело: Госархив Витебской обл. 01/39 Д-83/к

его жена

Соскина-Цемехман Юлия Иосифовна

  • Место рождения: дер. Заречье Шкловского р-на Могилевской обл.
  • Пол: Ж
  • Национальность: еврейка
  • Гражданство (подданство): гражданка СССР
  • Образование: грамотная
  • Профессия / место работы: библиотекарь, до ареста портниха Оршанской швейпромартели
  • Место проживания: г. Орша, ул. Ленинская, д. 45
  • Партийность: б/п
  • Где и кем арестован: Орша, ГО НКВД
  • Мера пресечения: арест, содержание в тюрьме
  • Дата ареста: 26 августа 1938 г.
  • Обвинение: активная помощь мужу в проведении контрреволюционной работы
  • Осуждение: 8.10.1938
  • Осудивший орган: Особое совещание при Народном комиссариате Внутренних дел СССР
  • Статья: 22-70, 64, 69, 68 УК БССР
  • Приговор: ссылка
  • Место отбывания: Карабалакский р-н Кустанайской обл. Казахской ССР
  • Дата реабилитации: 23 октября 1956 г.
  • Архивное дело: Госархив Витебской обл. 01-39/Д-83/к
  • Источники данных: архивная справка